Сергей Юрский — Фома Опискин.

«Час пик», 10 декабря 1997 год

Кажется, уже второй сезон проваливаются в Петербурге гастроли известных московских театров с многократно награжденными «гвоздями сезона» — так провалился «Сатирикон» с «Трехгрошовой оперой», затем Марк Захаров с «Варваром и Еретиком» … Конечно, дело не в том, что Петербург в очередной вспышке маниакально-депрессивного психоза жаждет изничтожить все «московитское», это уж совсем вздор. Полюбили же петербуржцы Островского, интерпретации Петра Фоменко, были же вполне благосклонны к актерам «Табакерки». Наверное, сам ход нашей жизни, ее ритмы как-то отвращают от мнимо пышных, шумно-бессмысленных, агрессивных зрелищ. Нам бы пусть бедненько, да со смыслом. Неказисто, да задумчиво…

О том, что работа актера в драматическом спектакле может доставить острое эстетическое удовольствие, вспоминаешь редко. Единственное, о чем мне довелось пожалеть в этот вечер — когда на сцене БДТ шел спектакль театра имени Моссовета «Фома» с Сергеем Юрским в заглавной роли, — что в зале было мало актеров, особенно молодых. Ведь им-то и надо, непременно надо видеть своими глазами, что это такое — совершенно обдуманная, созданная, выстроенная поминутно, посекундно роль. Как это бывает — когда в густом, плотном, ни одной прорехи не имеющем сценическом тексте живут-переливаются ритмы отчаянной легкости и почти божественного юмора. Когда нет ни вращающихся колес, ни дыма, ни оглушительной музыки, ни цирковых трюков — один только актер, конечно, во всеоружии огромного опыта и недюжинного ума, но ведь совсем один, никем не поддержанный.

Впрочем, нужно ли ему это — «поддержка»? В дневниках Евгения Шварца я нашла одну замечательную фразу, сказанную им в свое время о писателе Борисе Житкове. Жизнь Житкова на каком-то этапе складывалась гладко, комфортно. Он был окружен вниманием, заботой, поддержкой. «Но нет, — восклицает Шварц. — Он не был создай для подобной сладости!»

Вот и Сергей Юрский не кажется созданным «для подобной сладости». Он был одним из лучших и виднейших героев в царстве Г.А. Товстоногова. Но, повинуясь чувству пути, вырастил в этом царстве свой предел и с тех пор, кажется, уже никому, кроме судьбы, не повиновался.

Конечно, он — живая и ходячая иллюстрация к понятию «творческое своеобразие». Конечно, это человек-театр, знающий о взаимоотношениях сцены и зала столько, что его книги и интервью вызывают лишь одно желание — было бы их побольше (ну, в разумных пределах). Но бывают же случаи, когда очевидное творческое своеобразие, ум, опыт и талант тем не менее не находят четкого и конкретного воплощения в конкретной роли. Понимаешь, что перед тобой захватывающе интересная личность, видишь свечение, чувствуешь потенциал — но сама сценическая работа не увлекает. Не столько из-за несовершенства инструмента постижения, а оттого, что меж личностью и залом стоит некая прозрачная заслонка. Таково, например, было мое впечатление от последних театральных работ Аллы Демидовой.

Юрский создал именно роль, всю роль, выговорился в ней, как только возможно — сказал остроумно, неожиданно и предельно внятно о том, что Фома Опискин, жутковато-забавное создание Достоевского, живет в каждом из нас. И это целое дело, я вам скажу, — понять, что именно живет, и как живет, и почему. Отчего «в наше время, когда…» Сергей Юрский играет блестящий психологический этюд, как бы не относящийся впрямую к нашему времени?

Повесть Ф. М. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» неоднократно ставилась на театре, начало положил еще Московский Художественный, где сам К.С. Станиславский играл полковника Ростанева. Традиция исполнения была достаточно разнообразной, одно, казалось, несомненно: Фома Фомич Опискин, воцарившийся в селе Степанчикове, в умах его обитателей, был монстр, ужасный русский фантом, иррациональным образом возникший для того, чтобы всех погубить, — черт, недотыкомка, гадина, Тартюф, паразитирующий на русской доброте и русском желании Возвышенного.

То, что Фома Опискин — ничтожество, театр никогда не оспаривал. Конечно, это казалось верным и правильным — воплотить максимально выразительно трагедию обывателя, попавшего под обаяние мерзкого хитроумного ничтожества.

Фома Юрского ставит под сомнение всю эту десятилетиями выверенную формулу. Дело не в том, что жители села Степанчикова так незлобивы, просты и доверчивы, что посадили себе на шею жуткого монстра, потому как не в силах дать отпор злу. Дело в том, что Фома Юрского не является ни злом, ни монстром, ни, тем паче, ничтожеством. Здесь Фома – талантливейшее существо. Он распоряжается в этом мире по праву. Это право он завоевывает на наших глазах. Мы оказываемся заинтересованы в одном: чтобы это существо никогда не покидало сцену.

Разумеется, тут вступает в силу известный театральный закон: какими бы нравственными качествами ни обладал персонаж, если его играет выдающийся актер в окружении невыдающихся — то, извините, нравственность отдыхает. Труппа Театра имени Моссовета более-менее удачно подыгрывает Юрскому, но никакой оппозиции составить ему не в силах. Все характеры разработаны плоско и примитивно, одеты все в тускло сиренево-зелено-серой гамме, так что выделить кого-то, запомнить — сложно.

Итак, что играет Юрский? Его Фома, что важно, не занят никакой точной профессиональной деятельностью, да и не способен к ней, его стихийная талантливость бушует в обыденности, в быту. Он идет на чаепитие, как на войну, обыкновенный разговор проводит, как генеральное сражение. Он существует на пределе нервов, энергии, страсти — ни на один момент не расслабляясь, не пропуская ни единой реплики. Невероятно высокий градус существования Фомы, в противовес вялому бытованию остальных персонажей, сразу обеспечивает ему сочувствие: в мире, где каждый занят своим маленьким интересом, Фоме нужно большее. Это действительно, если вспомнить Пушкина, Декарт, ничего не написавший, или Наполеон без роты солдат. Только этот Декарт-Наполеон выполнен Юрским в тональностях Имре Кальмана или Жака Оффенбаха.

Ничего не написавший Декарт — в быту — опасен, прелестен, смешон и все-таки велик! Велик потому, что примеривается к жизни высокой меркой, волнуется высшими волнениями и думает большими категориями, пусть и не нужными никому в данный момент. Фома Юрского всю свою недюжинность ухнул в одно: любыми способами и средствами задержать на себе человеческое внимание.

Роль построена на известнейшем психологическом феномене: всякий индивид, ощущающий свою оригинальность и несхожесть, чувствующий в своей душе силы, а в уме — брожение, заинтересован во внимании других и хочет иметь успех в общежитии. А теперь представьте такого типа, такого гомункулуса, для которого успех в компании — маниакальная страсть, который не может вынести и секунды невнимания к своей особе, который любыми средствами готов приковывать внимание к себе, — это и будет Фома Юрского.

Маниакальный эгоцентризм в соединении с неопределенно-стихийной талантливостью делает работу Юрского вполне узнаваемой и даже социально значимой. По существу, тот процесс, который художественно живописует Юрский, в гораздо менее ярких и концентрированных формах идет каждодневно и повсеместно. Теперь каждый раз, когда я вижу господина, который, не считаясь ни с чем, отважно самоутверждается в компании, явно полагая, что более остроумного и талантливого человека, чем он, и свет не производил, я вспоминаю Юрского, доведшего это явление до прекрасного и яростного абсурда.

Фома Юрского на свой лад бескорыстен. То есть деньгами от него не откупишься — для него действительно есть вещи куда более важные, и он живет по другим, нежели прочие, законам. Что-то есть в Фоме Юрского от пародии на всех тех, кто считает духовные ценности лежащими у них в кармане, от тех, кто ничтоже сумняшеся готов самого себя предложить в качестве высшего идеала существования, кто гордо и ловко жонглирует красивыми словами, не замечая собственного комизма. А вы, читатель, разве не встречали людей, без тени смущения объявляющих себя оплотом всего «высокого и прекрасного» — в противовес каким-то там ничтожествам, погрязшим в сиюминутной корысти? Жаль, если вы не видели при этом, как Фома — Юрский объясняется с полковником Ростаневым (Е. Стеблов), ибо тогда настоящая подоплека тех, кто узурпирует право на высшее благородство, была бы вам ясна.

Особо страшного в этой узурпации в наше время нет — поэтому Юрский, с его безупречным вкусом, так легок и смешон. Не грозит нашей жизни диктат мнимо интеллектуального превосходства и фальшивого благородства. Это так, виньетка на фоне другой драмы. То, что произошло с жителями села Степанчикова, — не страшно, и Фома Опискин — не грядущий фюрер. Он сам бесконечно уязвим, нескончаемо страдателен при малейшем намеке на невнимание к себе, он — оранжерейный цветочек, расцветающий только в атмосфере благожелательства и всеобщего помешательства на «высоком и прекрасном».

Роль выделана тщательно и подробно, конечно, особо хороша работа с текстом, который Юрский остроумно и темпераментно «нарезает», вскрывая неожиданные и потаенные пласты смысла. Внутри образа актеру вольно и даже комфортно. Он Фому никак не осуждает, он им буквально упивается — ибо то, что в повседневности рассеяно и размыто, в Фоме сконцентрировано и возведено в фантастическую степень. Такое помешательство на самом себе даже трогательно своим размахом. О комизме и не нужно что-либо разъяснять. Разумеется, это гомерически смешно — Сергей Юрский в роли Фомы Опискина, и это высокий комизм, основанный на полном постижении характера. Между сценой и залом возникает как бы договор: мы понимаем сущность Фомы, приемы его работы с людьми и радостно ждем, как эти приемы сработают очередной раз, как он победит всех в каждую конкретную минуту сценического существования…

Эх, что и говорить. Это тот самый случай, когда лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Вот уже третья работа актера («Стулья» Э. Ионеско, «После репетиции» И. Бергмана и Фома из «Фомы») столь хороша, что внушает мысль о плодоносной пoрe в биографии С.Ю. Юрского, который, очевидно, если вспомнить того же Е. Шварца, «научился греться у спичек и в промежутке между землетрясениями воспринимать отсутствие тревоги как счастье».