Александр Плахов

Сегодня в «Колизее» Юрский период. В отличие от мезозойской эры, в этот наш с вами Юрский период млекопитающие умножились и поумнели до невозможности. А всякие там летающие ящеры чудовищных размеров, пресмыкающиеся, наоборот, поглупели и стали намного агрессивнее. А главное, они стали плотоядными, а не травоядными. И самое удивительное, они не исчезли вовсе, как это им предписывал когда-то закон эволюционного развития. 

Вот эти парадоксы фауны и флоры занимают, конечно, Сергея Юрьевича Юрского, но область его исканий и забот совершенно иная, более тонкая, более непостижимая. Это область метаморфоз человеческого духа. 

(Врезка на экране)

«Смех, жалость и ужас — суть три струны нашего воображения, потрясаемые драматическим волшебством», – сказал Пушкин. Эта маленькая формула порождает массу раздумий и сопоставлений. 

Сергей Юрский «Кто держит паузу».     

Фрагменты из спектакля «Фома Опискин», фильма «Любовь и голуби», коллаж кадров из разных фильмов.

Александр Плахов

Много лет назад, в московской квартире на кухне, как тогда было принято, меня познакомили с поэтом, представленным очень коротко, но весьма интригующе: «импровизатор» – шёпотом, так сказать. Это было невероятно. Это было даже было не чтение, он исторгал, извергал из себя некий романтический ритмический музыкальный поток. И несмотря на то, что в этом потоке были какие-то случайные, абсурдные, мусорные как бы строфы, я вас уверяю, там были строки просто гениальные. Тогда не было ещё знаменитой швейцеровской экранизации «Маленьких трагедий» Пушкина, но когда позже я увидел Юрского в роли импровизатора, я, естественно, вспомнил тот вечер, ту ночь, и мне было интересно сравнивать, мне было с чем сравнивать. 

Так что вполне естественно в наших беседах с Сергеем Юрьевичем Юрским всплыла вот эта тайна, эта загадка, эта тема, проблема, волнующая всякого, кто так или иначе причастен к искусству: спонтанное, сиюминутное говорение, со-творение, как бы автоматическое письмо под диктовку свыше – или ужасный кровавый труд, пот? Благодать или ремесло? Вдохновение или версификация? Чего больше в самом Сергее Юрьевиче Юрском? К какой, так сказать, номинации он сам себя причисляет? И что ему в конце концов дороже в его исканиях и трудах: дидактическое, смысловое начало или ветер, полёт, «сквозной ветерок», как говорится в одной из пьес с его участием – игра ради игры? 

Фрагмент из спектакля «Орнифль», фильма «Маленькие трагедии» (Импровизатор).

Сергей Юрский

Импровизация лежит внутри любого искусства, иначе вообще невозможно, потому что искусство, сделанное методом: к маленькому прибавим второе маленькое, третье маленькое и постепенно нарастим на большое, – это искусство либо четвёртого сорта, либо не искусство.  А целое, возникающее, как… Ах!!. – а потом некоторые добавления… Конечно, импровизация. И вместе с тем я очень побаиваюсь людей, которые ставят импровизацию как свою профессию и говорят: я импровизатор.

Фрагмент из спектакля «Маленькие трагедии (импровизатор)

Михаил Швейцер

Мне казалось, что здесь надо найти какие-то мгновения полного сумашествия и полной, так сказать, забывчивости, когда забывается всё. Это некоторое кружение головы, полное человеческое забвение которое на мгновение человека охватывает. Вот чего мне ещё хотелось получить от Серёженьки в этой сцене.… В этой сцене. Вот этих мгновений, так сказать, неуправляемости и отключки, безумия, на мгновение охватывающих этого артиста, этого человека. 

Когда мы начинали работу над этой ролью, у нас ведь не было с ним никаких больших теоретических разговоров. Мы же все же знали друг  друга, всё это происходит, так сказать, a parte, так сказать, в виде реплик во время съёмки, полушутливых каких-то – и так далее.

Вот. И когда он зашёл раз, то говорит: ну хорошо, всё ясно, мы начинаем снимать шестого марта. А что я должен играть-то? – это он спрашивает. – А я говорю: как что?..

 (раздается звонок в дверь, приходит Юрский)

Михаил Швейцер (Юрскому)

А я вот сейчас, между прочим, на хороший вопрос недоответил… 

Сергей Юрский

Ну доответьте…

Михаил Швейцер (на камеру)

Да, Серёжа мне: «Ну и что мы будем играть?» Я говорю: «Как что? это всё написано очень точно. Надо вспомнить, что в начале картины, когда идёт сцена на берегу моря, и когда бес этот самый, убивает, сначала взрывает, потом убивает Пушкина – и наплывает его посмертная маска, и появляется титры: «Я царь, я раб, я червь, я Бог. Державин». Я говорю: это как бы Пушкин словами Державина формулирует сущность русского гения. Русского гения. Я говорю: для того, чтобы нам сыграть русского гения, надо играть царя, раба, червя и Бога, и больше ничего – и получится роль. Значит, в каком-то месте быть червём, в каком-то месте быть Богом, а в каком-то месте быть вообще рабом, так сказать, и царём – это вот и всё, вот суть этого дела.

Сергей Юрский

Конечно, чаще всего гении – это опухоли, болезни, гипертрофия чего-то – и фантастической привлекательность поэтому, потому что ух, какая опухоль. 

Да, гений и злодейство  не совместны. Разные там разговоры в истории на эту тему. Фраза существует, что «Господи, столько вокруг Ньютонов, что яблоку негде упасть». Гениев, особенно сейчас, очень много, действительно, яблоку негде упасть. 

А  погрузившись снова, уже в третий раз в моей жизни в активную работу над Пушкиным, вот пример кажется, – КАЖЕТСЯ – опровергающий это. Сам он и говорил, что поэзия должна быть глуповата. Сколько на эту фразу ссылаются и оправдывают полный идиотизм некоторых гениев, потому что, ещё раз говорю, гениев очень много.

Фрагмент из «Маленьких трагедий (Импровизатор)

Сергей Юрский

Меня записали ещё в молодости в интеллектуальные актёры. Когда меня хвалили, всегда писали, что он очень умно строит роль, чувства, конечно, не хватает, вообще он не сердцем живёт, он живёт разумом, он человек холодный. А так как меня большей частью в те времена хвалили вот за это, то – ну что ж было возражать: да нет, я глупый, знаете… Хотелось иногда так сказать, иногда даже говорил, потом я понял, что надо помолчать на этот счёт. Если ты можешь импровизировать, – а без этого нет искусства, – ну и радуйся этому про себя. А опять же мне заявить: вы знаете, я импровизирующий человек, я без черновиков живу. – Ну докажи. – Ну смотрите. Так, наверное, есть черновики? – Наверное. Ну хорошо, ну есть. – Но вы же интеллектуал? – Да, я интеллектуал. И на этом мы остановимся и пусть будет идти как восприятие, т.е. как идёт. 

Михаил Швейцер

И если у него не заржавеет механизм непосредственности и, так сказать, его не победит рациональный элемент, то всё будет в полном порядке, потому что он не мешает, он помогает, этот элемент ума. От него горя в театре не бывает. 

Фрагмент из спектакля «Горе от ума».

Михаил Швейцер

Но нужно, чтобы артист при этом оставался артистом. Если же он переходит в писатели, тогда уж ты и писатель. Тогда и занимайся этим делом

Или если ты замечательно читаешь русскую литературу или другую, так сказать, с эстрады, – значит, такое дело.

Но если в тебе жилка актёрская вот эта, не усохла, а существует и развилась, а я вижу, что она у него развилась, судя по театру, и так далее, – значит, это прекрасно, значит, это прекрасно. Надо только не давать себе, так сказать, подчиниться этому самому делу начать. Надо больше баловаться, больше играть. 

Фрагмент из спектакля «Стулья»

Михаил Швейцер

Он достаточный мастер, чтобы, так сказать, довольно легко, в общем-то, овладеть своей мыслью об  этом персонаже, овладеть ею и обратить её, так сказать, в игру. Обратить её в игру. У меня ощущение такое, что в нём это есть. Вот и я смотрю, так сказать, на театре и вижу, что какие-то самому себе поставленные и задуманные вещи, так сказать, неукоснительно исполняются. Но в конечном счёте побеждает, баловство, побеждает игра.

Фрагменты их кинофильмов: «Интервенция», «Сломанная подкова». «Место встречи изменить нельзя», спектакля «Игроки», фильма «Золотой теленок». (Снова Интервенция), спектакля «Стулья».

Сергей Юрский

Этот загадочный, но ощутимый, невидимый шар, который повисает между залом театральным и сценой и который уравновешивает активность и права тех, кто смотрит, и тех, кто играет… Инициатива за теми, кто играет. Но вот это равновесие, когда оно наступает и когда  актёр на сцене перестаёт что-нибудь делать, он дал импульс и – вот то, что есть пауза – и –-ничего не делает. А действие стремительно летит, потому что в этот момент действует зритель – возбуждённый актёром, думающий, реагирующий – это моменты громового смеха в зрительном зале, о которых мечтают актёры со времён, наверное, древнегреческой комедии через Мольера и всех прочих и до наших дней. Это моменты особой тишины, это сверх-тишина, отличающаяся от любой нормальной тишины, тишина зрительного зала, активная тишина, рождающая дальнейшее движение мысли. Это моменты не всхлипываний, а подошедших к горлу слёз. Это, ну, вот это, и есть то, ради чего… Это очень редкий момент, очень редкий. И  современный человек как-то побаивается его, даже как зритель. Он предпочитает созерцать. И актёры побаиваются этих моментов, скорее предпочитая неврастению на сцене, истерику, взрывы, крупные чувства. А вот этот самый шарик, который повисает, –  это самое идеальное, что я изредка испытывал и с той стороны, и с этой стороны. И, в общем, это самые счастливые моменты жизни.

Так отвечая на вопрос, – вот это за счёт этики? за счёт того, что сказано нечто новое о справедливости или некая истина открыта новая о самом человеке, о том, что вот, оказывается, что под прикрытием того-то, того-то находится: вот что! – страшное или наоборот хорошее, прекрасное или опасное? Или это красивая арабеска? Так красиво, как в опере, – совершенно не важно, что поют, но взята такая нота, таким тембром, что возникает вот то, о чём я сейчас говорю. И слышатся крики – браво! браво! браво!

Фрагмент из спектакля «Фома Опискин».

Сергей Юрский

Слово человеческое, конечно, музыкальная вещь. Но кроме ритма, кроме тембра, кроме мелодии, из чего она состоит, есть еще смысл. Есть еще и некоторая новизна в потоке чепухи, шелухи, которую мы произносим. Изредка есть некоторая новизна в слове, и на сцене она в большей плотности должна присутствовать, чем в мусоре жизни. Если это так, тогда все-таки слово божественно. А «божественно» – это не может быть только… оп-п, как красиво!.. Это еще и абсолютно истинно! Так! И прекрасно потому, что истинно, а не потому, что красиво. Поэтому смущающая в последние десятилетия всех почему-то фраза «Красота спасет мир» написана человеком, который только и занимался тем, что по-разному  морализировал и в отношении себя, и в отношении своих читателей и доискивался истины… и сказал эту фразу, вроде совершенно противоречивую… может быть, под словом «красота» в этот момент он имел нечто другое, совсем не арабеск, совсем не общую «гарррмоничность» картины, а ее божественный, скрытый и спасительный смысл?

Фрагмент из спектакля «Стулья».

Александр Плахов

Дмитрий Сергеевич Лихачев, рассказывая о ленинградской Блокаде, признался как-то, что его вместе с женой спасали и спасли стихи. В той мерзлоте, в голоде они, зарывшись в какое-то тряпье, читали на память стихотворные строки. Странное дело, голод куда-то отступал, исчезал. Лихачев не из тех людей, кто станет придумывать, кто станет мифологизировать, романтически мифологизировать Блокаду, когда, по его же свидетельству, пищей иногда становились даже замерзшие на улице люди. И все-таки духовное оказывалось сильнее плотского. В это кто-то может не поверить. Кто-то вообще, наверное, не поймет, о чем идет речь. Но хуже всего тем, кто не знает, что же можно противопоставить плоти, плотскому. Где черпать, где искать энергию, если не в холодильнике, не в гастрономе, не в супермаркете, не в каком-то магазине или на диване?..

Сергей Юрский

Я думаю, что такие рассказы могут людей, не совсем к этому причастных, дико раздражать. Тем, что… во-первых: вот не поверю я в это, скажет человек; а во-вторых, если поверю, то знать этого не хочу! Ох, это парение над землей не касаясь земли… Ну не верю я, что человек летает! Потому что летают птицы, а не люди. А однако факт – это так.

Михаил Швейцер

Некоторых мучает, что летают мыши. «Тишина – ты лучшее из всего, что слышу. Некоторых мучает, что летают мыши…» 

Тех, кто не поверит… ну, их можно, во-первых, пожалеть, что они обездолены и не попробовали этого дела, так же, как можно пожалеть просто неверующих людей, у которых ничего, к сожалению, не накоплено за душой. Потому что без этого человеку очень плохо жить, очень тяжело во всех отношениях. Потому что, может быть, их и тошнит, что они обкормлены суррогатом. Суррогатом обкормлены. И любят «яво»! Потому что их приучили к этому. Они забыли вкус… они не знают вкуса нормального хлеба. И ждут от нас, чтобы мы им давали вот этот суррогат. А мы им не даем суррогат и не дадим никогда. Потому что мы можем отличить настоящее от ненастоящего. И наш долг – пускай нам будет плохо или неплохо, не в этом дело – но мы не будем людям давать, как говорится в Евангелии, в ладонь протянутую вместо хлеба – камень, а вместо рыбы – змею. Зритель может этого и не различать, но мы-то различаем.

Александр Плахов

С Михаилом Абрамовичем Швейцером Юрского связывает не только дружба, но и три фильма, каждый из которых стал событием в советском кино, сколько бы ни извели чернил критики партийной прессы, отыскивая в этих картинах «не те, не наши концепции и тенденции». Началось с экранизации катаевского романа «Время, вперед!». Музыка Свиридова, ставшая на десятилетия державным знаком державных новостей, именно оттуда. Потом был «Золотой теленок». Потом «Маленькие трагедии». Теперь каждый из этих фильмов – классика. Классика, которую цитировать одно удовольствие.

Сегодня у вас есть шанс увидеть фрагменты, которых на киноэкране не было никогда, то есть шанс просто уникальный. Речь о так называемом киножурнале фильма «Золотой теленок», киножурнале, который должен был соединить первую серию со второй. В корзину же он был выброшен по причине в общем-то вегетарианской, даже гуманистической… 

Михаил Швейцер

Наш заместитель председателя сказал, что – не надо. Почему он так сказал, из каких соображений?.. Не надо обижать нашу интеллигенцию, он сказал. Вот так. Не будем этого делать.

Киножурнал «Золотой теленок» 6 минут. С Юрским, Папановым, Хуциевым и др.

Сергей Юрский

Это всё важные… не только этапы моей жизни, но… эти люди для меня как бы живые, они где-то там существуют – и Бендер, и Маргулис, и Импровизатор, все, о ком мы сейчас говорили. Но я вам должен сказать, что если бы мне не были дороги персонажи, которых я изображаю сейчас на сцене, то я бы (я имею сейчас такую счастливую возможность) – я бы их не изображал, просто спектакль мог остановить. Потому что уже много раз сыграно – хватит! Но… этот старик из «Стульев», этот Фома Опискин, который  считается русским тартюфом, примером всяких низменных черт, но который с каждым спектаклем мне все больше нравится и все больше меня интересует, этот бергмановский выворот – автопортрет, написанный с себя – Фоглер, – я не знаю, долго не придется, наверное, мне это играть, но… – это дорогие мне люди. Мне они интересны, эти люди. Мне представляется, что они… они живые, и я должен частью своей энергии подпитывать их, чтобы они продолжали жить. 

Фрагмент из спектакля «Фома Опискин».

Я вылетел – просто с рельс соскочил сильно – в определенный момент… меня вдруг охватил ужас… во-первых, от своей ненужности этой жизни… а во-вторых, от того, что я сейчас наблюдаю (сейчас я уже не ошибаюсь) – это изменению шкалы ценностей. Полная замена. Как если бы заменили таблицу Менделеева. Вместо дерева зубная паста – так будет лучше… Трудно… В области культуры, в области моральных ценностей, с которыми мы сталкиваемся в театре, в литературе ежедневно, мне кажется, наступает большая перемена. Я не буду сейчас апокалиптическими кидаться словами. Хотя… мог бы. 

Что меня в какой-то степени примиряет  с происходящим? – только одно: я в силу того, что место, которое я занял в театре, скажем так, или в Москве, путем долгих лет трудов и непростой жизни, поверьте, – я имею возможность быть в какой-то степени автономным. Сейчас есть автономия. Это утешает. Это спасительно. Однако при всем том я вовсе не скачу от радости. Кто-то сказал, что в Африке, в Сахаре большая жара, там бывает 60 градусов. Как там люди живут? – Ну, они привыкли. –  И ответ: они не привыкли. Им деваться некуда. Они просто там живут. Так и про нас. Наверное, думают некоторые – как это русские живут в своей стране со всеми их падающими самолетами, со всеми  вечными какими-то неприятностями? Они привыкли? – Мы не привыкли. Мы просто тут живем. 

Александр Плахов

Юрского любят за мастерство, индивидуальность, за интонацию, за ум… Мне лично Юрский интересен еще и принадлежностью к стихии слова. Слово для Юрского по-библейски  изначально. Именно с него начинается, так мне кажется, жест, рисунок, пластика новой роли, нового характера, нового образа. Но самое главное для Юрского: слово – это некая тайная сущность, это некий самоценный мир. И в этом мысле Юрский, конечно, же, старомоден. Юрского, как когда-то Сергея Рахманинова, кто-то, наверное, вправе назвать динозавром за принадлежность и верность традиции, за любовь к пушкинской эпохе, за несвоевременные и несовременные приоритеты. Ну что ж, такая «хула» Юрскому вряд ли принесет какой-то вред. И мне хочется, чтобы Юрский период длился еще очень, очень, очень долго…

Строки из окончания 2- главы «Евения Онегина». Читает Юрский.