Андрей Ванденко. ЮРСКИЕ ПЕРИОДЫ — Комсомольская правда, 5 февраля 1999

Cергей Юрский внимательно прочел принесенный на визу текст интервью: «Да, это мои слова, но это… не я. Вы видели когда-нибудь, чтобы в ресторане клиенту подавали жареное мясо? Заказывают азу, шашлык, отбивную, бифштекс… Блюда под названием «жареное мясо» в меню нет. Это ведь скучно! Так и наше интервью: все вроде бы на месте, но не хватает шампура, чтобы нанизать разрозненные куски… Может, напишете материал, как у вас не получилось интервью, или поделитесь впечатлениями от нашего общения? Не хотите? Тогда поступим иначе: приглашаю вас на мой вечер в Музей Герцена. Такие встречи проводятся раз в году, и я сам еще не знаю, о чем буду говорить завтра. Пока есть только название — «Содержимое ящика. Свободный монолог». Что окажется в ящике? Приходите, посмотрим. Вдруг найдем тот самый шампур, которого нашему блюду не хватает?»

—   Все хотел спросить у матерого артиста вашего, Сергей Юрьевич, калибра: в аскетизме актерских грим-уборных есть какой- то тайный смысл? Почему они выглядят так по-казенному убого, словно…

—   …тюремная камера? Наверное, это делается специально, дабы ничто не отвлекало от подготовки к спектаклю. Впрочем, видывал я и богатые гримерки. даже роскошные, но самая лучшая для меня осталась в БДТ, где мы с Олегом Басилашвили просидели лет восемнадцать, до моего ухода из театра.

—   Чем же она была замечательна?

—   Большая, просторная. У нас стоял огромный проваленный диван, на котором столько…

—   Столько — чего?

—   …пролежано, просижено… А потолок? На нем оставили автографы несколько тысяч наших гостей — живого места не было, фамилии переплелись в клубок, покрыли все пространство в несколько слоев. Кстати, теперь Олег Басилашвили каждую неделю ведет на телеканале «Культура» программу именно из этой гримерки, значит, и ему она дорога.

—   Зато здесь, в Театре Моссовета, у вас по стенам висят картины, портреты Георгия Товстоногова, Ефима Копеляна, Евгения Лебедева…

—   Все появилось за последний год. Двадцать лет не было ни одной точки на стене, а теперь, когда я, по сути, стал отходить от театра, Ильин, мой сосед по гримерке, принес из дома портреты, а я — картины.

—   А что это за плакат с иероглифами?

—   Расписание моих репетиций в Японии. Оно выглядит очень уж необычно, поэтому я его сохранил. Это вызывной лист с фамилиями актеров.

—   И ваша здесь есть?

—   Я ездил ставить спектакль, а не играть, поэтому в список не попал, но написать свою фамилию по-японски могу. Правда, выглядит это не так красиво.

—   Почему?

—   В иероглифе ведь зашифровано слово. Будь у меня фамилия Зайцев, Воробьев или Плотников, ее можно было бы нарисовать. А что такое Юрский, как это изобразишь? Моя фамилия пишется катаканой, набирается буквами, вот изящество и теряется.

—   Главное, чтобы по-русски фамилия звучала. Ведь был же в 70-е годы момент, когда вас по полной программе прессовали в Питере, добиваясь, чтобы все забыли об актере Юрском.

—   Момент! Он тянулся около десяти лет. В Ленинграде мне попросту не давали жить. Это же была чисто партийная история. Поступил приказ сверху, и для меня моментально закрылись все двери — на «Ленфильме», радио, телевидении. Моей приятельнице даже специальную должность придумали: в ее обязанности входило не допускать появления Юрского на телеэкране. Даже упоминать мою фамилию запрещалось, поэтому затирались титры, забивался звук. Это было! Приятельница сочувствовала мне всей душой, но ничего не могла поделать — работа. И все же она, другие люди вопреки приказу не размагнитили снятый мною в 71-м году фильм «Фиеста», сохранили его. Как я могу осуждать их после этого?

Пять лет я боролся, пока не понял бесплодность усилий. Меня вынудили уехать из Питера в Москву, но и тут долго не оставляли в покое — не взяли во МХАТ, затем в «Ленком»… Да и сюда, в Театр Моссовета, приняли с жутким скрипом.

—   Команда взять Юрского в оборот связана с вашей реакцией на подавление «пражской весны» в 68-м?

—   Я сейчас пишу книжку «Западный экспресс», в которой подробнейшим образом рассказываю о тех событиях.

—   Вы ведь были в Праге, когда город оккупировали советские войска?

—  Танки меня не удивили, по-настоящему потрясло другое: как Прага изменилась за полгода. Я приезжал в Чехословакию в начале 68-го и наблюдал тот расцвет — интеллектуальный, духовный, художественный. Я ходил на спектакли и репетиции к Отомару Крейче (он, кстати, недавно приезжал в Москву на вручение премии Станиславского, и мы встретились спустя много лет), смотрел кинофильмы и поражался всеобщему подъему. Спустя шесть месяцев я приехал в Прагу, и это был другой город… Случившиеся перемены означали для меня полный слом веры в справедливость. Пережитые тогда чувства я описываю в новой книге. Пишу свободно, предельно откровенно, хотя и раньше ничего не скрывал, отвечал, если спрашивали.

Рассказать о Праге я решил несколько лет назад, когда оказался в больнице в весьма тяжелом состоянии. Именно в книге «Жест» я смог обозначить для себя временные рамки периода уныния, которое я ощущал многие годы.

Началось все с Праги. Я вдруг понял, что все хорошее обречено на поражение. Всегда! Даже когда ты умрешь. Так зачем жить?

—   И как вы ответили себе на этот вопрос?

—   Долго ничего не понимал и пребывал в кромешном унынии. Нет, жизнь не прекратилась, у меня в 73-м году родилась дочь, я продолжал работать, много играл в кино, театре, увлекся режиссурой, ставил спектакли, снял фильм, но это была одна сплошная песнь об унынии. Я не верил, что эта полоса когда- нибудь закончится.

—   Даже смеясь, пребывали в миноре?

—   Безусловно!

—   Выходит, «Золотой теленок» совпал с началом вашего унылого периода? Играли Остапа Бендера со слезами на глазах?

—   «Теленка» мы закончили снимать в 67-м, еще до пражских событий. Кстати, и реакция на фильм сперва была не ахти, средненькая. Картина набрала популярность с годами, но дело не в этом. Я ведь рассказываю о настроении, с которым жил, а не о внешней череде событий. Со стороны все могло выглядеть вполне нормально, да и в действительности жизнь состояла не из сплошных черных тонов. Она ведь, жизнь, не пишется одной краской, в ней масса оттенков, в том числе и светлых. Но общий фон был темным. Я разуверился и даже сочинил об этом повесть, которую долго никому не показывал.

—   «Чернов»?

—   Я писал ее лет пятнадцать, потом все же напечатал и даже поставил по ней фильм. Так совпало, что примерно в то же время меня покинуло уныние.

—   Словом, с 90-го года вы снова оптимист?

—   Нет, мой мрачный взгляд на многие вещи, в том числе на будущее нашей страны, не изменился, но нежелание жить ушло.

—   А доходило и до этого?

—   Конечно. Даже вспоминать страшно. 

В вышедшей в 89-м году книжке «Безвременье» есть рассказ, записанный мною со слов профессора-экономиста Юдковского. В конце Великой Отечественной профессора оклеветали, чтобы дать десять лет лагерей — якобы за шпионаж. Юдковский отсидел почти весь срок, когда вышло постановление об амнистии. И вот стоит мой профессор в огромной очереди за справкой на освобождение. Час стоит, два, три… Хочется пить, есть, в уборную, но и выйти из очереди боязно. Столько лет ждать, чтобы затем пропустить сладкий миг? Вдруг к профессору подходит незнакомый человек и говорит: «Вы Юдковский? Пройдемте». Они идут в соседнюю комнату, какие-то люди берут документы и ставят в них отметку о… новом десятилетнем сроке. Юдковский начинает кричать, доказывая, что совершена ошибка. Но поздно: амнистия отменена, вместо нее — возвращение в лагеря с мыслью, что больше оттуда никогда не выйти.

—   Это гипербола?

—   Абсолютная правда! Я рассказал эту историю, чтобы вы поняли, как может возникнуть уныние. Все мы стояли в очереди на освобождение, дни считали, а вместо этого нам повторно впаяли новый срок на полную катушку. Я свой приговор услышал в 68-м и на пересмотр дела уже не рассчитывал. Поэтому и питерскую историю, когда меня отовсюду выкинули, воспринял относительно спокойно. То есть я пытался бороться, но вяло, ибо понимал: не оправдаться. Меня ведь открыто ни в чем не обвиняли. Я приходил, просил объяснить, почему не дают работать, а в ответ слышал: «Вам кажется, товарищ Юрский. Спокойно трудитесь, у вас временные трудности». Конечно, у каждого случаются черные полосы. Ну, год, ну, два, ну, пять, но не больше, верно?

—   Из-за чего тогда весь сыр-бор разгорелся? Говорят, вы демонстративно провожали евреев, уезжавших на ПМЖ в Израиль, общались с опальным Солженицыным?

—   Все было… Недавно, после многих лет, мы увиделись с Александром Исаевичем, и я поразился: этот восьмидесятилетнии человек помнит наши давние встречи. Меня это тронуло, я с удовольствием пожал Солженицыну руку. Я восхищаюсь им.

—   Но тогда, в 70-е годы, вы понимали, каким боком может вылезти это общение?

—   Я описываю все те страхи в новой книге. Конечно, было боязно идти на свидание в дом, за которым вел наблюдение КГБ, но Солженицын позвал, и я не мог не ответить. Сказаться больным, найти другую отговорку — мне это даже не приходило в голову.

Нет, специально я никого не провоцировал, хотя и размениваться не хотел. В итоге случилось то, что случилось. Я ушел из БДТ, но не в Москву ушел — в никуда. Стал ездить по стране. Чтобы не записали в тунеядцы, трудовую оставил в Питере, взял в БДТ академический отпуск без содержания и покатил — от Чукотки до Калининграда. Год ехал — со всеми остановками. СССР-то большой.

—   Саратов, где вместе с отцом отбывали ссылку, навещали?

—   Да, но этот город не вызвал у меня отрицательных эмоций. Ссылку я не помню: отца отправили в Саратов, когда мне исполнился год. В 37-м грянула так называемая малая реабилитация. Берия вернул часть последних жертв Ежова, и отец попал в число счастливчиков. Наверное, это стало главной удачей его жизни…

Отец был идейным человеком. В 43-м году он даже вступил в партию и сделал это по убеждению.

—   Вступил или восстановился?

—   Раньше его не принимали из-за социального происхождения: сын священника. А в войну вышло послабление, и отец проскочил. В то время он работал художественным руководителем Союз- цирка, и должность требовала членства в партии. Но отец, повторяю, шел в КПСС абсолютно добровольно, идейно. Когда в 49-м, кажется, году отца исключили, это стало для него ударом. Он начал требовать восстановления. И лет через пять добился-таки своего!

—   А за что выгнали?

—   Официальная формулировка: за развал идеологии и протаскивание формализма в советский цирк. Полный бред! Фактически же отца наказали за то, что он дал работу тем, кого называли космополитами. Национальная проблема все- гда стояла, а отец приходил в бешенство, когда сталкивался с антисемитизмом. Он демонстративно все делал назло врагам, из принципа продолжая дружить с евреями. Естественно, однажды это аукнулось. Но интересно, что, вернув партбилет, отец опять стал функционером: его назначили начальником отдела театров управления культуры Ленинграда. Нет, Юрий Сергеевич — личность незаурядная.

—   Как-то вы обмолвились, что чувствуете вину перед отцом.

—   Не могу назвать себя плохим сыном, не стану утверждать, будто мало любил родителей, но… Любить надо жертвенно. Говорю вам это определенно, а больше ничего не скажу, очень уж интимная тема.

—   Жаль.

—   Почему?

—   Хотел коснуться еще более личного вопроса о том, как вы пришли в 90-м году к необходимости креститься.

—   У меня есть рассказ с названием «Четвертое измерение». Он маленький, всего на полторы страницы… Однажды я понял, что, помимо горизонтальных связей, взаимоотношений с родными, коллегами, зрителями и читателями, существуют связи вертикальные. Если жить только земными, повседневными проблемами^ то и голову поднять некогда. Да вроде бы и ни к чему. Но ведь мы все здесь находимся не только для того, чтобы есть и пить, верно? Ответ на этот вопрос предстоит держать каждому. И отвечать на него наедине. С кем? Я не говорю этого. В рассказе стоит пропуск.

—   В некоторых религиях так и поступают, не называя Его имени.

—   Даже в старославянских книгах отсутствует гласная: Б-г. Но дело не в этом. Как и не в том, чтобы объяснять сейчас смысл моего обращения к религии. Важнее понять: горизонтальными связями человеческое существование на Земле не исчерпывается. Есть еще нечто.

—   И все-таки, если человек в 55 лет приходит к Богу, это, извините, напоминает капитуляцию.

—   Нет, совершенно нет! Скажем, крест я стал носить задолго до того, как получил на это право. Крест мне надел Отар Иоселиани. Он приехал в Ленинград, мы с ним очень хорошо общались, хотя и не были близкими друзьями. Как-то сидели, я рассказывал о своем унынии, а потом Отар, по привычке презрительно скривив губы, сказал: «Мамочка, что-то ты мне не нравишься. Знаешь, что я сейчас сделаю? Сниму с себя крест и надену на тебя. Я его не дарю, крест не дарят, но ты пообещай, что будешь носить его всегда».

Так начался мой путь к религии отцов. Прошло года полтора. Как-то я оказался в Тбилиси. И снова мы сидели с Отаром, выпивали. Уже при прощании Иоселиани неожиданно спросил: «Крест носишь? Отдавай обратно. У тебя все хорошо». И я снял крест, чтобы вернуть его Отару. Так было…

Какая тут капитуляция? Нет, это другое. Но дальше распространяться не будем. Поставим на этой теме точку.

Об ином хотел сказать. Недавно, в декабре, я провел несколько творческих вечеров в Израиле. Читал Пушкина. Концерты были большие, напряженные. Уставал. В единственный свободный день не осталось сил ни на прогулки по городу, ни на посещение святынь. С Семеном Злотниковым, моим старым другом, мы сидели в иерусалимском лесу и влегкую выпивали. Лес показался мне священным. Там, на камнях Иудейской пустыни, раньше ничего не росло. И не могло расти. И вот — стоит лес. Его посадили люди. Я обратил внимание на маленькие таблички: эти деревья посажены французской делегацией, приезжавшей на научную конференцию в 52-м году, этот участок выращен англичанами… Труд, который сродни творению.

Смотрел я на шумящие деревья и думал: что мы оставим после себя? Впрочем, такие мысли приходят в голову не только в иерусалимском лесу…

———

Недавно меня попросили назвать шестерку наиболее выдающихся людей двадцатого векаI Я затруднился с ответом, А потом все же сказал: у меня есть список, но в нем сто пятьдесят имену и все — первые, И еще 821 фамилия — вторых. Под конец века все меряются ростом. Великие люди затмевают нашу собственную жизнь, на их фоне мы словно мельчаем. Но ведь существует и  четвертое измерение. Согласно ему каждый должен прожить свою собственную жизнь — каждый.

————

«21 августа — важный день для меня. День ввода танков. Уж сколько лет прошло, а двадцать первого августа всегда происходит остановка жизни».

_______________

«Когда-то, в застойные времена, была брошена фразочка, что писатель, не имеющий выхода к читателям, может писать в стол. Вот, мол, Булгаков ходил в запрещенных, а потом достали его рукописи и… А как быть с актером? Он ведь не может трать в стол, артист может сыграть только в ящик. Когда меня стали отлучать от профессии, я и начал думать о ящике».

_______________

«Что в ящике? Это интересует всех. Особенно если ящик чужой. Хотя там, внутри, зачастую оказывается всякий хлам, всё равно тянет заглянуть под крышку, покопаться в содержимом, в надежде найти что-нибудь этакое…»

____________

Иногда достанешь из ящика какую-нибудь вещь, и так защемит сердце… Боже мой, почему это лежит здесь? Как я мог забыть? А потом в ящик опять начинают сваливать разный мусор, и находка растворяется в массе безделушек. Коснется ли рука хозяина когда-нибудь еще раз?

_______

Ящик, box, коробка — это ведь еще и синонимы слова «голова». Поэтому «содержимым ящика» можно назвать мысли человека, то, чем он живет, о чем думает».