Документальный фильм «Судьба «Онегина» (38 мин). Режиссер — Наталья Серова, снявшая в 1999 году 8-серийный фильм «Евгений Онегин» в исполнении Сергея Юрского.

Место действия — Пушкинский дом, Санкт-Петербург.

Расшифровка текста сделана Юрием Кружновым

Наталия Серова (за кадром). Говорят, что роман Пушкина «Евгений Онегин» исключают из школьной программы. Происшествие, которого никто не заметил… Девочки не будут плакать над письмом Татьяны, юноши грустить о гибели юного поэта – ну и что? Что за событие на фоне глобальных драм XXI века?

(Юрский читает фрагменты из «Евгения Онегина», затем он в кадре, едет в автобусе по Петербургу, который давно покинул.) 

Сергей Юрский. Ну вот и Петропавловка. А что это за дом рядом?

Голос попутчика. Какой дом? Это леса. 

СЮ. А, это Петропавловка в лесах…

НС (за кадром). Это странное чувство. Он схоже со сновиденьем – посещать город, в котором ты жил, а уже не живешь. Все знакомо – и все кажется опустевшей декорацией.

Героем нашего фильма станет человек, вся жизнь которого прошла под знаком пушкинского романа – народный артист России Сергей Юрьевич Юрский. Он читал «Онегина» в течение 30 лет и несколько лет пытался оставить версию романа на экране…

В Пушкинском доме.

СЮ. Я первый раз в жизни в этих стенах.

НС. Это естественно…

СЮ. Нет, не естественно.

НС (за кадром). Пушкинский дом Академии наук в Петербурге – особое место. Здесь все настоящее. Здесь собраны подлинные личные вещи великих писателей и их современников. Здесь каждый день идет научная работа. Здесь в особом режиме хранения, недоступные праздному любопытству, живут личные книги Пушкина и его черновики. В бесконечных зачеркиваниях выразилась стихия сочинительства и поиск единственно верного слова.  

НС (в кадре с Юрским). Знаете, что мне напоминают эти черновики (?) ? Наши съемки и дубли – слово так, слово так… вычеркиваем… снова… нет, еще раз…

СЮ. Ну, это да… (рассматривает рукописи) каждое слово… Это то, что так любит Битов, автор «Пушкинского дома». Он любит черновики больше, чем окончательные произведения… Но гениальность-то не в работе, гениальность в результате, в этой фантасмагорической легкости, которой наконец сказано: «оно!»

НС. Сколько раз мы с вами…  натыкались на… это слово – и другого быть не может. 

СЮ. О, это точно!..  А рисунки… С ума сойти… Так, все! (откладывает папку с рукописями) Я готов.

НС. Тогда начали. Я очень хорошо помню – была такая профессия, отдельная, отдельное занятие – художественное слово. И были люди, которые назывались (отдельно) – чтецы. Они никого не брали [к себе]. Это была профессия. Сейчас ее нет.

СЮ. Почти нет… Книга лет 30 назад была желанной. Я помню эпизод в городе Иркутске. Когда я шел с какого-то концерта в университете, где мне подарили книги об университете… я шел по улице, книги подмышкой, и вдруг человек, вынырнувший откуда-то из-за угла, ко мне: «Ой, где вы брали книги?..»  Сейчас это кажется – встреча двух сумасшедших…

Но я должен одно признание сделать. Я был не особым любителем поэзии в годы моей юности. Совсем не особым любителем… И я был тайным ненавистником художественного слова. Я поступил, действительно, в кружок художественного слова Ленинградского дворца пионеров к Борису Федоровичу Музалёву, но только по одной причине – потому что закрылся театральный кружок. И меня это очень мучило, и я сбежал от этого «художественного слова». Постепенно… потому что не любил я это. Не хотел. Я театр хотел. Гримироваться, переодеваться и… диалог, диалог! Чтобы разные люди ходили возле, чтобы было вот это… вот этого мне хотелось… И поворот в этом смысле произошел против моей воли.

С одной стороны – вдруг в определенный момент – в уже более поздней моей жизни – стихи стали проявляться как фотография, как негатив, приобретать смысл и интерес. А с другой стороны – выступления с партнерами стало трудно организовывать. И я стал представлять себе – а что если сделать театр одному, то есть играть две роли – и переодеваться, и загримировываться, превращаться в другого человека, но – одному? И когда возникло чувство, понимание, что можно играть спектакль одному, – это было неожиданное и необыкновенное освобождение, как бы открывшаяся перспектива, что можно идти в разные стороны и везде будет интересно. И открылась она двумя поэтами сразу. Возникли Пушкин и Есенин. И я сделал концертную программу, сделал ее мгновенно. Со страшной скоростью выучил «Графа Нулина» и «Анну Снегину». Это занимало все вместе – час. Это были две драмы, с многими комическими эффектами, но вообще говоря, две драмы, которые я разыграл…

Когда открылась эта сфера для меня, и мне стало интересно играть, я почувствовал, какое внимание к этому монотеатру со стороны зрителей… Мой друг и мой старший товарищ, и мой режиссер, Александр Аркадьевич Белинский, мне сказал: «Ты знаешь, что ты должен сделать? Всего «Онегина», вот что ты должен сделать». И тогда я открыл «Онегина», которого знал, естественно, по школе. Не особо увлекался, хотя нравилось «…уж небо осенью дышало…», потому что отец очень хорошо читал это, любил читать… Не так, моол, «послушайте, я вам скажу…» А просто – когда листья начинали падать, он стоял перед окном на нашей улице Толмачева, и откуда-то занесенный лист, наверное, от Аничкова дворца, летел, – и он сам себе эти стихи с прекрасной интонацией бормотал… И это было так здорово, что… это мне нравилось. А вообще говоря, «Онегин» – он большой. Что-то я знал, что-то не знал. Когда я его открыл, мне понравилось. И мне понравились первые строчки, которые даже не во всех изданиях есть. Мы с вами, когда делали нашего Онегина, мы это взяли. Но если б мы были исследователями, а не режиссером и актером, то могли бы и не взять… «Не мысля гордый свет забавить, / Вниманье дружбы возлюбя…»  

Эта самооценка… поразительно театральная. А театральное – это означает от человека к человеку. Не через Бога, как читаются оды, как делаются оперы – «туда» – и к людям. А… вот так (делает жест рукой по горизонтали, потом читает посвящение П. А. Плетневу и повторяет строчку)… «Незрелых и увядших лет…» И я вдруг ахнул. Я посмотрел, когда это написано – Пушкин был мой ровесник!.. Того времени. А я-то еще молодой был. И вот я думаю тогда: «увядших лет…» Ведь эти же мысли меня посещают: все кончается, вот было что-то, и вот все, любовь ушла, все ушло, труды какие-то не те, печали… и я думаю – боже, как мы похожи!..

НС. Это вы уже работали в БДТ?

СЮ. В БДТ. Мы делали «Горе от ума» перед этим, незадолго… где я играл Чацкого, – для меня неожиданно совершенно. «Горе от ума» тоже меня заставило обратиться к стихам и задуматься, что такое стихи.   

НС (за кадром). Человеку дана жизнь. Но – постоянством законов природы – он стремится обрести нечто большее – судьбу. Судьба Юрского – родиться в России, вырасти в Ленинграде, созреть в стенах БДТ, дерзить повседневности и дерзать на сцене. Судьба – войти в коллекцию актерских дарований, которую собирал Товстоногов для собственного театра. Жажда ролей у Юрского исключительная, даже для артиста. Его знали по сцене, концертам и телеспектаклям, в которых начинало складываться художественное вещание Ленинградского телевидения. Он был кумиром ленинградских театралов в 60-е годы. Поколение 60-х… Яркое явление в нашей культуре, драма которого перекликается с пушкинским веком. Это прекрасно заявившее о себе целое поколение личностей, одаренных интеллектуально и художественно. Влюбленное в стихи, оно вернуло к жизни  лучшие слова пушкинской эпохи: честь, достоинство, личность… Оно успело выразить свои идеалы, но не осуществило их. Мы обязаны им устремлением к свободе. Это было время новой литературы, нового театра и юного телевидения, которое искало свой язык и начинало становиться искусством. 

СЮ. Я поехал в Михайловское в жуткие морозы зимой, в одиночестве, впервые. И случилась странная история. Мы ехали обратно в автобусе, а по радио, по хриплому громкоговорителю передают оперу «Евгений Онегин». И поется: «Куда, куда вы удалились…» А я там почитывал «Онегина». Ну, – в Михайловское приехал, надо почитывать… И я увидел, что стихи – смешные для Пушкина стихи Ленского… Они трогательно смешные. Они слабые стихи. Он ему (Ленскому) сочувствует всячески, – ну что, ну так все пишут…  Жалко, что убили этого человека, а сами стихи – это еще не великие стихи. А в опере поются они как великие. И я вдруг впервые понял, что опера Чайковского не имеет ни малейшего отношения к роману в стихах Пушкина «Евгений Онегин». Это было моим открытием. Это знали все… Вот Пушкинский дом, где мы с вами сидим… если бы я додумался его посетить, мне бы все объяснили. А это было мое собственное открытие, – что Пушкин и Чайковский создали вещи разные. Что Ленский в опере и Ленский в драме – разные. А так как драма еще не сыграна, то мне еще предстоит это сделать. Это не сыгранная роль. Роль очень хорошая, я уж не говорю об Онегине. Роскошная роль! Вот с этого началось. 

(Юрский читает фрагмент 2-й главы «Евгения Онегина», строчки, касающиеся Ленского – приезд его в свою деревню, портрет Ленского)

СЮ. Вы знаете, «Онегин» довел меня до первого в моей жизни нервного срыва. Я взялся гордо [за работу], но рванул излишне. Я сказал, что мы будем делать главу в неделю. За семь дней я должен был выучить 40 минут стихов и сыграть это в последний день в эфире. Вживую. После 4-й главы я стал выдыхаться. Я еще играл в театре при этом. Я учил эти стихи, и сперва мне все легко давалось. 50 строф выучить… я брал на это два дня и выучивал. Но нужно было не только выучить, нужно было пустить это в себя и сформовать себя, чтобы была форма, чтобы не просто было… вот как я сейчас говорю, показывая, чтобы было напряжение,  – а чтоб жест был художественным, чтоб рука зазвучала или бы уже не звучала, но я должен был это решить…

И после 4-й серии у меня началось… мухи перед глазами и в мозгах путаница. Мало того, я дважды оговорился, – а оговариваться-то нельзя! Я однажды забыл текст, а подсказать-то некому! [Оператором] был Боря Никаноров, который не особо вдумывался в стихи. Боря снимал, ему нужен был кадр. Он просто на меня наезжал (камерой) с довольно большим свистом: камеры тогда были с гидравликой (свистели)… Боря увидел, что – тишина, артист молчит… он стал на меня наезжать… крупно. Чем больше он наезжал, тем больше я чувствовал, что с меня течет пот, и я… ничего не помню! Я даже не помню, на чем я остановился сейчас!  Когда я услышал опять шум камеры, Боря мне сказал – не отъезжаю. Боря был хороший оператор, он чувствовал, что молчание тоже может быть ценным, только надо «панорамировать» куда-нибудь. Но куда «панорамировать»? – Один артист [на площадке], нечего делать!.. Я вспомнил текст, но… я понял, что я на краю. Тогда мне пришлось делать [главу] уже не раз в неделю, а раз в месяц.

Я завершил эту работу, она была сделана в 65-66 годах. Все 8 серий были сыграны в открытом эфире. На всякий случай это с кинескопа снимали на пленку.  Эти пленки сохранись. Потом испортилась жизнь, потом стали говорить, что это надо вообще уничтожить. Частично уничтожили, а частично замечательные люди, которые уважительно относятся к трудам людским, некоторые главы сохранили. 

НС (за кадром). Свобода, воспитывая Пушкина, вгонит Юрского в дерзость неповиновения. Он станет неугоден. Спектакли с его участием на телевидении прикажут уничтожить. Юрский покинет Ленинград. И кажется странным, что в годы расцвета литературного телевизионного театра никому не пришла мысль восстановить [этот] моноспектакль. Почему зрелый, талантливый, имеющий в активе режиссерские работы в кино, театре и на телевидении, Юрский не получает таких предложений? Хотя [пушкинские] памятные даты проходят одна за другой. 

(фрагмент из фильма Швейцера «Маленькие трагедии» – импровизатор из «Египетских ночей»)

СЮ. Что Пушкин имел в виду под словом «импровизатор»? В чем состоит импровизация?.. Тема дана. Толчок. Толчок обязательно должен быть извне. Есть ли готовые «блоки» у человека? Обязательно есть. Когда говорят – мы ищем импровизационный театр, мы хотим, чтобы человек выходил на сцену, и не было бы у него ни текста, ни мизансцены, он родит здесь и текст, и мизансцену… Я говорю – ну что поделаешь. Мы люди пушкинской культуры. Я, во всяком случае, смею себя причислить к ней. (К Серовой) Знаю точно, что вы принадлежите к этой же культуре. И в этой культуре давайте доверимся Пушкину.

Импровизатор не начинает говорить нечто неизвестно откуда взявшееся. Он просит тему. Он просит уточнить тему. Он просит ее сформулировать… Это я цитирую из «Египетских ночей»… Потом он берет время – малое, малое. Это все быстро должно быть. Потому что это и есть его способность, талант. Потом он, как в фильме у нас, начинает брать аккорды на гитаре. Кто эти аккорды написал? Кто был за кулисами съемки? Эти аккорды меня необыкновенно вдохновляли.  Шнитке сочинил эти аккорды… Для меня импровизация – это тонкая подстройка, в которой есть внешний толчок. То есть – автор.

(К Серовой) То, что делали мы с вами, –  я должен рассказать это зрителям, слушателям нашим,  – на мой взгляд, очень интересный опыт. (Указывает на собеседницу) Наталья Львовна Серова, ленинградка, телевизионный режиссер. Человек, который, оказывается, все это видел, явилась ко мне в театр Моссовета, – уже мы оба сделались москвичами… и сказала неожиданную вещь: «Давайте сделаем «Онегина». – «Ведь я делал уже». – «А вы готовы сделать снова?..» Я сказал: «Я забыл «Онегина», я читал [со сцены] отдельные главы, но всего я забыл, это целая книга»». – «Но вы готовы взяться за это?»  – Тогда мы пожали друг другу руки. Так ли было?

НС. Да, было так… (далее она за кадром) Мы снимали тогда сериал «Пушкинский дом». Колесили по России и почти не появлялись в Москве. До юбилея Пушкина, как говорится, оставалось «дней 500».  И мы разбирались – какой же Пушкин был ко двору какого времени? И что же такое в России Пушкин публичный и Пушкин личный? Финалом проекта должен был стать «Онегин». Самый личный роман. Роман о времени и обществе. О жизни. О судьбе. А исполнить «Онегина» мог только Юрский. 

                              (фрагмент репетиции 3-й главы с Серовой).

НС (за кадром). Кто знает вкус открытий, знает, как глубоко прав был Лев Николаевич Толстой: чтобы выразить что-то, нужна великая энергия заблуждения, властное чувство, что это необходимо. Оно не считается со здравомыслием, он не позволяет осторожничать и не дает повернуть назад. Оно пренебрегает предчувствием неблагосклонности времен и грядущих испытаний судьбы… Мы снимали фильм, в котором соединялись пушкинский текст и тридцатилетние отношения Юрского с пушкинским романом. Юрский не просто человек театра. Он сам – человек-театр, раскрывший через «Онегина» дремлющее в нас шестое чувство – чувство Слова. Монотеатр Юрского возвращает человеку вкус к жизни и дар речи.

                    (СЮ читает строфу XLIX из финала ЕО)

НС (за кадром). Мы были счастливы тогда. Юрский завершил свой труд и был свободен. Нам не терпелось приступить к монтажу. До дня рождения Александра Сергеевича оставалось целых 300 дней. Никто не знал, что через 30 дней случится дефолт и превратит скромный бюджет фильма просто в  пыль. Что весь материал едва не останется в архиве до неизвестных «лучших» времен.

На завершение «Онегина» в России денег не нашлось. Помог фонд Сороса. И в день, когда роман зазвучал в эфире, мы подумали – успели! А через 700 дней, на торжественной церемонии «Тэффи» фильм «Евгений Онегин» окажется соперником сериала «Убойная сила» и уступит ему пальму первенства. 

НС. (беседа с Юрским) У вас когда-нибудь были сомнения в нужности этой работы вот сейчас?

СЮ. Были. Были, и я высказывал вам это сразу – а нужна ли она? У меня они, сомнения, возникают и сейчас, потому что когда я сталкиваюсь c тем, что до сих пор эта работа не существует, – просто на полке в виде кассеты, то… Я разговариваю с людьми, объясняю… Нет, я думаю, что это нужно, – и отделяя это от вас и от себя, я думаю, что это отдельное произведение, связанное с нашей культурой, а… а сомнения возникают. Потому что когда «некий» человек дает мне понять, что… (избражает этого «некого» человека) «Ну, в общем, юбилей сейчас прошел, поэтому… есть ли смысл?.. может, подумаем… про какой-то еще юбилей – кого сейчас?.. ну, посмотрите там, кого сейчас юбилей!.. тогда обсудим…» (к Серовой) Конечно обсудим! Но это – непреходящее.

Боюсь, есть основания думать, что пора этого действительно прошла. Пушкинских крыльев над всей нашей культурой, над всей всеобщностью, я боюсь, уже не будет. Все нашло минимально осмысленное… [выражение], а уж музыкально… да любые пять аккордов, написанные и любым голосом спетые, получают возможность встать на полку с кассетами. И Онегин, громадная работа, не нашла возможности, – если б не фонд Сороса, который не сделал ее кассетой, стоящей где-то на полке (спасибо этому фонду), – а создал бесплатный подарок… сельским библиотекам. Пусть там будет! Замечательно! Замечательное деяние этого фонда! Спасибо…

(смена кадра).

СЮ. Среди 40 городов, в которых я в тот 99-й год дал пушкинские концерты, был город Токио. Это были японцы – и пушкинский концерт. Очень мало было японцев, которые знают русский язык. Один из них был Терухиро Сасаки, русист-специалист, который написал целую работу про первую строчку первого эпиграфа к роману «Евгений Онегин». «Petri de vanité…» «Исполненный тщеславия…» – у нас так переводится. И Сасаки написал целую работу, что vanité и по-французски, и по-английски, – а он разбирал это, – это то самое слово, которое еще имеет по-русски значение – «суета», именно в библейском смысле – «суета сует». Но говорит потом, что и переводы слова «суета» – тоже неправильные. И свел перевод к слову «пустота». «Пустота пустот». Все это – пустота пустот…   И он дает свой перевод первой строчки – «Наполненный пустотой».

(дочитывает по-французски эпиграф к «Евгению Онегину»). То есть это человек, который с одинаковой легкостью признается в своих хороших и дурных деяниях. Это он (Пушкин) пишет перед гигантским романом. Но это то самое, что случилось через 200 лет, когда кончилась пушкинская эпоха, когда перестали различать добро и зло. Вот Онегин и есть корень этого. Начало этого. Пушкин говорит все время: «Всегда я рад заметить разность между Онегиным и мной». И разность-то в чем?.. Это одно из ощущений после нашей с вами работы, начало этого: Онегин не различает добра и зла!.. И корень будущей эпохи, которая уже не пушкинская – в этих словах. Неразличение добра и зла – как корень сплина, тоски и потери смысла жизни. Вот то, что он открывает.

НС. Мы представляем собой поколение, у которого жизнь оказалась длиннее, чем эпоха. Раньше жизнь вмещала эпоху…

СЮ. Очень правильно вы говорите, очень интересная мысль…

НС. Наша жизнь длиннее, мне кажется…

СЮ. Так, может, мы просто задержались? Вот она, оптимистическая нота, на которой мы могли бы закончить. Мы просто тут за-дер-жались!! И отсюда наше брюзжание!.. 

НС. «Нормально, Григорий… Отлично, Константин!..»

(оба смеются)

НС (за кадром). Время рукописей прошло. Остаются файлы и дискеты. Есть ли место в новом веке оригиналу, а не репродукции? Авторскому театру. Авторскому кино. Художественному телевидению… Завершилась ли судьба рукописного отдела Пушкинского дома – единственного места на земле, где живут подлинные рукописи и личные книги Пушкина? Александр Сергеевич сам пережил исчезновение эпохи, ныне известной под именем «пушкинской». Он все пережил и все уже написал. Дар творчества – бескорыстный дар, который превращается в твои же долги, и высокие, и земные. В том числе в долги, из-за которых в пору стреляться и за которые имеет честь погибать. 

(СЮ в это время молча рассматривает рукописи Пушкина)

По сути, именно Пушкин дал нам понятие о переломе эпох. Это время, в котором люди меняют ценности и пытаются сохранить себя – или хотя бы присутствие духа… 

(за кадром СЮ читает посвящение «Евгения Онегина» П. А. Плетневу).