• Анонс в «Антенне»
• Павел Когоут: «Народные беды — слишком высокая плата за хорошую литературу». Беседовал Алексей Филиппов. «Известия», 12 декабря 2002 года
• Григорий Заславский. Политика в нужнике. НГ 20.12.2002
• Григорий Заславский. Оптимист с коммунистическим прошлым. НГ, Культура, 20.12.2002 (интервью с Павлом Когоутом)
• Евгения Поливанова. МХАТ промахнулся и попал в коммунистов. Газета.Ru, 20.12.2002
• Роман Должанский. МХАТ нашел отхожее место. Коммерсант, 23 декабря 2002 года
• Артур Соломонов.Дело было в туалете. Газета, 23 декабря 2002 года
• Алексей Филиппов  Суета вокруг сортира. Известия, 25 декабря 2002 года
• Сергей Юрский в «Ночном Полете» отвечает рецензенту «Известий» — Стенограмма программы «Ночной полет» Эфир от 24.12.02 — 00.25
• Ольга Фукс. Краткий отчет. Ваш досуг, 24.12.2002
• Марина Давыдова.Без палочек. Время новостей, 24 декабря 2002 года
• Елена Ямпольская. Кабачок «13 писсуаров». Новые известия, 25 декабря 2002 года
• Наталия Каминская. Ты с этим шел ко мне и мог остановиться у сортира? Культура, 26 декабря 2002 года
• Марина Зайонц. Дети подземелья. Итоги №52 30.12.2002
• Ольга Фукс. Свобода приходит нагая. «Вечерняя Москва», 9 января 2003 года
• Елена Ковальская. Нули. «Афиша», 19 января 2003 года
• Олег Зинцов. МХАТ имени чехов. «Ведомости», 20 января 2003 года
• Павел Руднев. Место встречи. «Ваш досуг», 21 января 2003 года

---

---

Павел Когоут: «Народные беды — слишком высокая плата за хорошую литературу». Беседовал Алексей Филиппов. «Известия», 12 декабря 2002 года

Павел Когоут — известнейший чешский писатель и общественный деятель. Он был заметной фигурой «Пражской весны» 1968 года, находился в оппозиции к режиму во время «нормализации», был вытолкнут в эмиграцию, много и плодотворно работал на Западе. Тридцать пять лет назад пьесы Когоута ставились и в СССР, а потом был долгий антракт. Теперь МХАТ имени Чехова взялся за пьесу «Нули»: ее ставит чешский режиссер Ян Буриан.

— В «Книге смеха и забвения» Кундера писал о событиях 1968 года так: «В Чехии история инсценировала невиданный эксперимент. Согласно старым рецептам, одна группа людей должна была выступить против другой подобной же группы, здесь же поколение восстало против собственной молодости…» В какой степени это относится к вам?

 — История Кундеры и моя история. После освобождения многие чешские писатели поверили в социализм советского типа: в 50-е редко кто из молодых поэтов не воспевал Готвальда и Сталина. И делалось это совершенно искренне. Отрезвление наступило достаточно быстро, но иллюзии тех лет наложили свой отпечаток на то, как вели себя чешские писатели после 1968 года. Мы чувствовали свою ответственность за то, что произошло с Чехией, и не стремились уехать — нашим долгом было оставаться здесь. А власть была не прочь выслать нас в эмиграцию. Но поездки на Запад она запрещала.

В 1979 году мне дали престижную австрийскую литературную премию — для того чтобы ее получить, надо было выехать в Вену. Я посоветовался с друзьями, писателями Гавелом, Вацуликом и другими. Все сказали: «Вот уже десять лет мы изолированы от мира, а теперь у тебя появился шанс выбраться за „железный занавес“ и вернуться обратно. Если у тебя получится, путь будет открыт и для нас». Я поехал в Австрию, работал в Бургтеатре, и еще до положенного срока мы с женой вернулись в Чехословакию. Власти были поражены: они верили, что мы останемся на Западе. Нас два часа продержали на границе, а потом предложили вернуться обратно. Мы ответили, что хотим домой, в Прагу. Через восемь часов отряд молоденьких солдат вынес нас из пограничного пункта, посадил в машину и на руках закатил ее на австрийскую территорию…

— До Второй мировой Чехословакия была очень благополучной страной со столетними парламентскими традициями — там не было таких социальных контрастов, как в императорской России, довоенных Польше и Венгрии. Откуда же у вашего поколения появилась такая тяга к социализму советского образца?

 — Чехословакия была богата до 1929 года — потом начался мировой экономический кризис. Из пятнадцати миллионов граждан страны почти два миллиона были безработными. В 30-е годы люди у нас верили, что в этой катастрофе виноват капитализм. Затем был Мюнхен — западные страны отдали Чехословакию Гитлеру, и многие винили в этом не только правительства, но и западную демократию вообще. Освобождение пришло с Востока, а чехи к тому же еще со времен Австро-Венгрии были славянофилами и видели свое будущее в союзе с Россией. В результате на выборах 1946 года — единственных почти свободных выборах в странах Восточного блока — 53 процента граждан свободно выбрали себе дорогу в ад. В 1948 году к власти пришли коммунисты, а уже в 1952—1953 годах нам стало ясно, что это историческая ошибка. Свою первую критическую пьесу я написал в 1954-м — так начался конфликт с режимом, и с тех пор он только нарастал.

— Герои «Нулей» думают так же?

 — Это своего рода аналог горьковского «На дне» — мои герои тоже выброшены из сегодняшнего общества. Они живут даже ниже дна, в помещении, обозначенном двумя нулями, под главной площадью Праги. Некоторые из них считают, что при коммунистах было лучше: власть о них заботилась, а они были довольны тем, что им давали, и жили тихо, сыто и смирно, как домашние зверюшки. Это огромная проблема, мне жалко таких людей. Но такова цена свободы.

— Как жили чешские писатели после того, как «Пражская весна» была подавлена?

 — Плохие писатели жили отлично: они получили возможность публиковаться вместо тех, кто был запрещен. У них были большие тиражи и отличные гонорары. Те из нас, кто публиковался на Западе, жили на свои сбережения и делились с другими. Многие интеллектуалы сменили профессии — работали сторожами, мойщиками окон, но не продали свою душу.

— Но возможность публиковаться на Западе и получать эти гонорары в Чехословакии все же оставалась?

 — Это было непросто. Власть приняла закон, по которому мы должны были платить девяностопроцентный налог с зарубежных гонораров. Но мы нашли легальный способ, как его обойти, и властям было трудно с этим бороться — ведь ЧССР была членом различных всемирных организаций. Так мы и жили: те, у кого были деньги, помогали тем, кто бедствовал. В нашем доме, например, после Хартии-77 каждую среду бывал день открытых дверей: к нам приходили тридцать-сорок человек, и мы их кормили.

— В конце XIX века в Чехии были сильны идеи славянского братства и общей славянской судьбы, чехи испытывали заочную любовь к России. После того как они близко познакомились с СССР, все это, наверное, умерло?

 — Нет. После того как закончилась оккупация, отношение к России снова стало нормальным. Симпатии к русским исторически очень сильны, совсем исчезнуть они не могли. Когда в 1991 году Чехословакию покидал поезд с последними русскими солдатами, люди говорили: «Бедные ребята! Куда они едут — там у них даже казарм нормальных нет». Чехи их уже жалели — как людей, попавших в беду.

---

Григорий Заславский. Политика в нужнике. НГ 20.12.2002

21 и 22 декабря. «Нули». МХАТ имени Чехова. 

Семидесятичетырехлетний драматург Павел Когоут обещает лично присутствовать на первом представлении своей пьесы во МХАТе. Ставит спектакль чешский режиссер Ян Буриян. Во исполнение ранее объявленного Олегом Табаковым плана выпуска премьер.

Можно сказать, что Табаков, художественный руководитель МХАТа имени Чехова, этот спектакль задумал для мастеров. В прошлом сезоне такой работой «для мэтров» была галинская пьеса «Ретро» (где одновременно играют Анастасия Вознесенская, Наталья Тенякова, Раиса Максимова и Владимир Краснов). В нынешнем для народных артистов были придуманы «Нули» — политическая пьеса драматурга Пражской весны (в обоих смыслах этого сочетания слов). Название «переводится» как нужник, иногда обозначаемый двумя нулями. В туалете и проходят политические разговоры. В них примут участие Сергей Юрский, Татьяна Лаврова, Наталья Тенякова, Виктор Сергачев. Как пошутил недавно Сергей Юрский: «Сорок лет действия — сорок артистов». Юрский очень даже хвалит пьесу, которая, по его мысли, возвращает театр к прежним временам, где театр был не только и не столько досугом. Он также предположил, что спектакль будут критиковать как «слева», так и «справа». Критика, как ей положено, примется критиковать, а публике, думает он, — понравится.

Григорий Заславский. Оптимист с коммунистическим прошлым. НГ, Культура, 20.12.2002 (интервью с Павлом Когоутом)

Павел Когоут (род. в 1928) — классик чешской литературы, которая до недавнего еще времени была чехословацкой, и Когоут стал классиком, будучи еще молодым и тогда, когда литература и сама страна была нераздельной. Участник Пражской весны, он в конце 70-х вынужден был жить в эмиграции, вернулся в Чехию после бархатной революции и ныне делит жизнь между Чехией и Австрией. В СССР Когоута узнали и полюбили благодаря спектаклям, которые шли как в театре «Наш дом», так и во МХАТе имени М.Горького. Ныне пьесу Когоута «Нули» ставит известный чешский режиссер Ян Буриан, в спектакле заняты мхатовские звезды, а Когоут приехал, чтобы увидеть премьеру и даже немного поучаствовать в ее выпуске. Премьера «Нулей» состоится завтра. Наш разговор состоялся после одного из последних прогонов. Когоут оказался строг — без вычитки и правки публиковать интервью не позволил.

---

-Господин Когоут! К художникам зрелым, каким вы являетесь, принято относиться как к учителям, искать у них мудрости…

— Учитель? Я — никакой не учитель, я всю жизнь — ученик и учить уже никого не буду. Все мои ошибки известны, и все равно хочу до самой смерти совершать новые.

— Есть ли что-то такое из вами написанного прежде, что вам кажется сегодня случайным? Или смешным или, более того, хотелось бы вычеркнуть из собственного творчества?

— Это было не смешно, это — трагедия, что мы были такими идиотами и помогали злодеям в их злодействах. Чего-то мы не знали, чего-то не понимали. К счастью, этот период в моем творчестве и моей жизни не был долгим, первая моя критическая пьеса написана в 54-м. Это был мой первый конфликт с «моей» партией. Сорок восемь лет тому назад…

— Когда к вашему творчеству, в частности к пьесе «Нули», прилагается определение «политическое», вы с этим согласны?

— Вся чешская литература — политическая. Это — литература маленькой страны, где заниматься политикой в чистом виде долгие годы было запрещено, так что оставалось только искусство, которое могло выразить мечты, страх и надежды целого общества. Так что мы в самом деле — политические авторы. Даже тогда, когда не хотели ими быть.

— Я слышал мнение одного из актеров, который предполагает, что в России «Нули» — именно как политическую пьесу — будут критиковать и слева и справа…

— Что такое лево и право? Честно вам скажу — не знаю. Если я, например, людей уважаю и люблю, мне все равно — левые они или правые. Самое главное, наверное, из того, что я узнал в своей жизни, что в человеке важнее всего — характер и общее политическое мышление.

— Неужели в жизни вас никогда не разводили политические разногласия?

— Только когда я был молодой. Это было сорок лет тому назад. Потом была Пражская весна, потом — очень неприятные времена, когда тысячи людей были «запрещены» и потеряли работу и среди них были и левые и правые. Гавел пришел справа, я пришел слева, при этом мы — друзья.

— Насколько для вас важно, что в спектакле занят Сергей Юрский, который в 68-м году был в Праге?

— Юрский — великолепный актер. Я его лично не знал. Познакомился сейчас, и, когда узнал его биографию, я еще сильнее обрадовался тому, что он занят в пьесе.

— В этой пьесе есть кто-либо, чьими словами говорите вы сами?

— Нет. С главным героем, который заведует туалетом, я не имею ничего общего. Он никогда не был коммунистом, он всю жизнь проработал в туалете. Я был коммунистом, писателем… Мое прошлое не имеет ничего общего с тем, что я пишу. Конечно, у меня есть собственный опыт, и поэтому я кое-что знаю и понимаю, но в одиннадцати романах и 45 пьесах — сотни действующих лиц, каждое — со своей историей, и эти истории выдуманы. А если и настоящие, то это не означает, что они пережиты мною, просто я знаю, что такое с кем-то случилось или слышал об этом.

— Но все-таки в пьесе есть реальный персонаж — Гавел?

— Да, Гавел и Дубчек. Первые 17 минут спектакля — это краткий курс чешской истории, с конкретными историческими ситуациями и персонажами. Но дальше начинается чистая выдумка.

— А реальные герои знали, что вы о них пишете?

— Что им до того? Гавел пришел на спектакль в Праге, в Национальном театре. Его играл очень хороший молодой артист, который сделал замечательный дружеский шарж. Гавел смеялся, его жена смеялась. Все смеялись. Зачем мне спрашивать его, могу я или не могу писать о нем.

— А вдруг бы он обиделся?

— Он же не дурак! (Смеется.) Нормальный человек. И мы друзья уже долгие годы. Он писал пьесы, в которых я выступал, я писал — такие, в которых выступал он.

— А у туалета этого в Праге есть реальный «прототип» или он тоже вами выдуман?

— Мне кажется, что есть. Такой, из начала 1900-х, огромный, где живут люди. Но, впрочем, это мой вариант русской пьесы «На дне», которую все знают. Когда я свою пьесу написал, я понял, что это похоже. «На дне» тоже можно было назвать «Нули», потому что все герои пьесы — такие люди, у которых ничего не вышло. Они не герои, они трагические или трагикомические фигуры. Это похоже на пьесу Горького, но только повеселее и более по-чешски.

— Насколько такое ваше участие в выпуске премьеры — обычное дело? Или тут дело в том, что ставится пьеса в России, что были «пражские события», так что вы не доверяете даже чешскому режиссеру?

— Чуть-чуть истории: как все в Чехии, в 45-м я был влюблен в русских и советских, потом наступил трагический перерыв, я стал «врагом Советского Союза». В то время МХАТ ставил мою пьесу «Дом, где мы родились», и год им удавалось обманывать, что драматург Когоут — не тот Когоут, который враг социализма. 35 лет я не порывал связи с тремя друзьями — мой переводчик Владимир Савицкий из Петербурга, Олег Ефремов и Олег Табаков, они связывали меня с Россией все эти годы. То, что я сегодня здесь, для меня — большая радость, я отношусь к этому как к восстановлению исторической справедливости. Обычно я не мешаю режиссерам, но Ян Буриан — мой друг, он уже ставил эту пьесу в Чехии и теперь попросил меня посмотреть репетиции.

— А вы действительно были врагом социализма?

— Не социализма, а псевдосоциализма. Ведь был обман, ложь, а не социализм, за который умирали поколения людей.

— А вы считаете, что возможен реальный социализм?

— Возможна, мне кажется, соответствующая социальная политика. Я живу также в Австрии, и мне кажется, что там государство заботится обо всех гражданах, именно так я понимаю социальную политику. Государство должно заботиться даже о таких вот «нулях», то есть о людях, которым просто не повезло в жизни. Социализм очень важен и нужен как постоянная корректура капитализма, которая снова и снова помогает людям жить по-человечески. Но как государственная идеология не удался ни разу.

— А какие-то политические иллюзии у вас еще есть?

— Нет, зачем? Последняя фраза в моей пьесе, фраза, которую произносит главный герой: он понимает, что полная свобода — это свобода, в которой никто не мешает, мало кто поможет и каждый живет, как хочет и умеет.

— А художественные иллюзии еще посещают вас?

— Конечно. Каждый раз, когда я начинаю писать новую пьесу или роман, я питаю иллюзию, что эта пьеса или роман окажутся самыми лучшими. (Смеется.) И каждый раз приходится соглашаться с тем, что удастся.

— Про вас говорят, что вы не чужды эпатажа в своем творчестве. Будь то откровенная эротика или что-то другое — вы эпатируете сознательно или просто «так получается»?

— Писать — это для меня не работа, но способ жизни. Я пишу, как я живу, — и наоборот.

Евгения Поливанова. МХАТ промахнулся и попал в коммунистов. Газета.Ru, 20.12.2002

Сенсационность в новый спектакль МХАТа им. Чехова заложена изначально: лучших артистов театра на три часа запихнули в общественный сортир. Во-первых, потому что «Нули» — это пьеса знаменитого чешского драматурга и диссидента Павла Когоута. Во-вторых, в «Нулях» играют лучшие мхатовские актеры: Сергей Юрский, Наталья Тенякова и Татьяна Лаврова. В-третьих, и это самое главное, действие происходит в общественном туалете. Самом центральном в Чехии, расположенном под Вацлавской площадью. 

Впервые сортир во всем его кафельном блеске представлен на сцене академического театра (сценография Давида Боровского). Писсуары, краны, толчки, жужжание сливных бачков и звук журчащей воды воспроизведены с барственным реализмом, в котором МХАТ не знает себе равных. Среди этого сантехнического правдоподобия бегают, всплескивают руками и рассказывают драматические судьбы героев целые толпы артистов МХАТа. Многие из них появляются на сцене лишь для того, чтобы справить малую нужду. Другие — чтобы к этому процессу добавить несколько претендующих на афористичность реплик, третьи задерживаются подольше. Сергей Юрский, играющий роль сортирного уборщика с 50-летним стажем, сцену практически не покидает. 

Кроме половины мхатовской труппы перед сидящими в зрительном зале проходит в сжатом изложении вся история Чехословакии от 1945 года и до конца девяностых. Ход ее сводится к тому, что в туалет то забежит фашист, и его тут же убивают, то зайдет Александр Дубчек после первомайской демонстрации и жмет всем руки, то возникнут советские танкисты, то Вацлав Гавел спрячет здесь документы, то, наконец, явятся рэкетиры, сутенеры и прочие солдаты зарождающегося капитализма. 

Драматургически сюжет «Нулей» строится очень прихотливо. Есть герой-резонер, от лица которого ведется общее повествование, есть краткая историческая нарезка, есть судьбы каждого из задержавшихся в общественном сортире и не сумевших адаптироваться к наступившей свободе. На последней стадии сюжет дополнительно разветвляется на драмы, мелодрамы и даже детективы. Особенно эффектна история одной пани (Татьяна Лаврова), которая была бомжихой, потом оказалась графиней, по реституции получила назад свой замок, едва не вышла замуж за брачного афериста (помолвка происходит в том же туалете) и, наконец, несчастная, уехала к детям в Голландию. 

И все же «Нули», несмотря на именитость автора, трудно признать удачной пьесой. Постановка ее во МХАТе — новый труднообъяснимый просчет Олега Табакова. На пресс-конференции перед премьерой, худрук театра признался, что недавно уже сделал ошибку. Неудачную постановку («Тот, кто получает пощечины») МХАТ уже выпустил, и Табаков высказал надежду, что план по плохим спектаклям на это год уже выполнен. Увы… Видимо, «Нули» пополнят список неудач. 

Даже сортирная тематика — гарант хохота в любом зале — не спасает. При всей серьезности и оригинальности замысла и попытке выйти на социально-политический жанр, который, кстати, в российском театре заметно угас, «Нули» выглядят странным гибридом: политическая сатира не глядя напялена на разрозненные истории маленьких людей. Чешский режиссер Ян Буриан, который ставил «Нули» в театре города Пльзень и теперь воспроизвел его на сцене МХАТа им. Чехова, ничего не смог сделать с драматургическим сумбуром Когоута. Юрский, три часа шагающий по сцене в джинсах и поношенных кроссовках, — тоже. Спектакль выглядит произведением глубоко пенсионным и годящимся для репертуара явно не МХАТовского уровня. В финале публику ждет коронная реплика. Одна из героинь невзначай бросает в зрительный зал: «Кажется, при коммунистах было лучше?» Старушки в зале кивают и одобрительно шепчут. Чтобы достигнуть подобных откровений, совсем не надо три часа мариновать зрителей в сортире. 

---

---

Алексей Филиппов  Суета вокруг сортира. Известия, 23 декабря 2002 года

МХАТ имени Чехова споткнулся о Павла Когоута

 Пьесу «Нули» Павела Когоута, знаменитого чешского писателя, драматурга и общественного деятеля (интервью с ним «Известия» напечатали в субботнем номере), поставил известный чешский режиссер Ян Буриан. В спектакле заняты звезды театра: Юрский, Тенякова, Лаврова, Брусникин, Ильин.

Телевидение и газеты добросовестно его раскрутили — журналисты клюнули на имя Когоута. Сработал миф: Когоут — это «Пражская весна», Хартия-77, переведенный на русский язык роман «Палачка», бывший в большой моде несколько лет назад (тем, кто сумел его дочитать, впору выдавать премию). И вот наделавший шуму спектакль увидел свет рампы, после просмотра его можно специально рекомендовать молодым драматургам — на его примере они поймут, как не надо писать пьесы. В любом предназначенном для сцены сочинении должно что-то происходить, а здесь ничего не происходит.

Внешне в сортире, где разворачивается действие (отсюда и «нули»), жизнь бьет ключом: наверху идет большая история, и в подземный клозет то и дело спускаются ее творцы. То собирающийся напоследок отлить недобитый эсэсовец (на дворе 1945 год), то Дубчек и Гавел — дело идет к «Пражской весне». Затем сюда зачастят агенты госбезопасности, позже снова мелькнет Гавел — революция победила… Чехам, наверное, очень смешно — вертись вокруг писсуаров Суслов, Брежнев и Ельцин, смеялась бы и московская публика. Это историческое введение, затем начинаются бесконечные разговоры, и действие дробится на множество мелких историй, так и не складывающихся в единое целое. Здесь и история загнанной рекэтирами в сортир шлюхи, и история лишившегося крова поэта; история бывшей графини; история двух патеров-гомосексуалистов — паралитика и глухонемого… И, разумеется, история главного героя — экс-юриста, выброшенного коммунистами из профессии и ставшего смотрителем сортира, а при демократах поднявшегося до владельца этого полезного заведения. Он наблюдает за происходящим и говорит мудрые вещи. Сортирный мудрец Ярда — «лицо от автора», перевоплотившийся Когоут. Играет его Сергей Юрский. Каждую из составляющих «Нули» маленьких новеллок можно было бы превратить в отдельную пьесу. Священники полюбили друг друга и были счастливы, но епископ нарушил тайну исповеди и выставил святых отцов из церкви, а родители не одобрили их союза. Бывшая графиня нищенствовала, но демократы вернули ей дом, и за наследством приехали много лет не вспоминавшие о ней дети; к тому же бедолага влюбилась в брачного афериста.

Мудрый Ярда живет с доброй Анчей, но под самый финал выясняется, что подруга была приставлена к нему госбезопасностью, и сортир они приватизировали на ее гэбэшное жалованье. Бедную женщину вынудили к этому обстоятельства, но принципиальный Ярда все равно не может ее простить.

Опозоренная Анча навсегда уходит из сортира, а Ярда говорит очередную мудрую вещь: мы стали свободны, но помощи ждать не от кого… Тут пьесе и конец. А если добавить, что ставил ее дотошный, старательный и занудный чех, добросовестно утопивший действие в словах, то хороших мхатовских артистов останется только пожалеть. Больше всего жалко изумительного Сергея Юрского. У него свой собственный миф, на взгляд московского театрала ничуть не уступающий когоутовскому, — Юрский может вытянуть плохую пьесу, закрыть посредственную режиссуру. Но здесь ему не за что зацепиться, и происходит то, чему не поверят не видевшие спектакль «Нули»: Юрский пуст, за его фирменными жестами, улыбками, интонациями ничего нет. А без Юрского нет и спектакля, и «Нули» не спасают ни мелкая режиссерская скрупулезность, ни хорошая работа Татьяны Лавровой (ее графиня оказалась вполне живым человеком), ни гротескный, напоминающий доброжелательного дятла немой патер Андрея Ильина, ни его вальяжный сожитель-паралитик (Дмитрий Брусникин)… Зато памятник российско-чешским отношениям получился дивный: больше двадцати действующих лиц, без малого три часа сценического времени, приветствие Вацлава Гавела и чешский посол на премьере.

---

Сергей Юрский в «Ночном Полете» отвечает рецензенту «Известий» — Стенограмма программы 24.12.02

А. МАКСИМОВ: Только что вышел спектакль «Нули» во МХАТе, где Вы играете главную роль. Там замечательные актерские работы. Мне очень понравилось, как работают Ильин и Брусникин. Это абсолютно такая публицистическая вещь, современная, хотя она и про Чехословакию. Почему Вам показалось важно именно во МХАТе участвовать в таком очень современном спектакле?

С. ЮРСКИЙ: Ответ простой. Это не документ, а социальная драматургия. Это шлейф и опора на Горького, конечно, «На дне», о чем говорит сам автор. Но, на мой взгляд, еще и на Брехта. Здесь зондовые вещи, прямые выходы разговора со зрителем, как бы сказанные с импровизационным духом. Это театр, который говорит о сегодняшнем дне. Для меня это единственная такая пьеса. Я не знаю, где был бы разговор в таком масштабе на 40 персонажей и на 40 лет времени, и про сегодняшний день с самыми щекотливыми проблемами: как жить при свободе и каково при свободе. Такая пьеса единственная. Мне кажется, это как раз в традициях МХАТа говорить о сегодняшнем дне и говорить о вещах социальных, а не о вещах орнаментальных, к которым сейчас слишком склонен театр. Красивые орнаменты по поводу. А здесь прямой разговор. Кроме того, я могу утверждать, что здесь хорошие роли, это одна из лучших ролей, которые мне пришлось играть. 

А. МАКСИМОВ: Вам кажется, что это дело театра впрямую говорить о сегодняшнем дне?

С. ЮРСКИЙ: Абсолютно. 

А. МАКСИМОВ: Есть «Тот самый Мюнхгаузен» Горина, тоже, на самом деле, про нашу жизнь. Но как-то по-другому. Или Чацкий. 

С. ЮРСКИЙ: Чацкий — это аллюзионный театр. А то, что была пьеса Горького, великого русского драматурга, «На дне» в то время. Подумайте о тех, кому плохо, вы, сидящие в зале, ходящие в зал за довольно крупные деньги. Вспомним о наших братьях, которые никогда не были в театре. И посмотрим их точки зрения на сегодняшний день. Посмотрим на тех, кто делает там, внизу. И мне кажется, что это благородный и прекрасный порыв.

А. МАКСИМОВ: …. вернемся к спектаклю. О нем уже есть какие-то отклики. Вас удовлетворяют отклики зрительские и критические?

С. ЮРСКИЙ: Зрительский отклик только начался. Мы сыграли четыре раза: дважды для коллег и критики, дважды — для зрителей. 

А. МАКСИМОВ: Это разные были спектакли?

С. ЮРСКИЙ: Разные очень, но кроме первого, когда люди не очень были готовы сыграть с нами в эту игру. А это игра. Три спектакля были выше всяких ожиданий. Я ожидал, что будет нормальная реакция. Думаю, если спектакль удержится, трудно удержаться, слишком много составных вещей, 40 артистов. Это небывалое для сегодняшних дней. Не массовка, а 40 артистов играют роли, это очень трудное сочетание. Массовку можно дрессировать, толпой вышли под ритмы, здесь этого нет. Да, я очень удовлетворен реакцией, но не могу не сказать, что в сегодняшний день, такой морозный, с моими длинными путешествиями по делам по метро, такие пробки в городе, что ездить очень трудно. Метро я никогда не чурался. Метро привело меня к газетам. Вот в газете «Известия» о драматурге Павле Когоуте, авторе этой пьесы, написано так… Он ведь романист, один из самых крупных писателей сегодняшней Чехией, и признанный Европой, очень признанный Россией, потому что в свое время он сделал просто переворот в театре. Рецензент по поводу этого старого человека, приехавшего к нам, пишет: «Переведенный на русский язык роман «Палачка», бывший в большой моде несколько лет назад (тем, кто сумеет его дочитать, впору выдавать премию)»… Так он зачеркнул прозаика Когоута. Двумя строчками ниже он написал про нашу пьесу: «Специально надо рекомендовать молодым драматургам, на его примере (Когоута), они поймут, как не надо писать пьесы». Так он расправился с одним нашим гостем. А с его режиссером — это главный режиссер и директор театра в Пльзене, его зовут Ян Буриан, написал: «Тут и пьесе конец. А если добавить, что ставил ее дотошный старательный и занудный чех, добросовестно утопивший действие в словах, то хороших мхатовских артистов останется только пожалеть». От имени 40 мхатовских артистов и руководства театра я смею заявить, что это переход на личности и оскорбление наших гостей. Наша радость работы с Яном Бурианом, наша радость работы с Павлом Когоутом не зачеркнута этими словами. Но развязность тона (я не говорю: нравится — не нравиться), но позволить так оскорбить их, сегодня я говорю так: вы этим оскорбили нас. Не надо нас жалеть. Мы долго молчали, слушая многочисленные оскорбления критиков. Отныне я от имени актеров говорю. Мы не будем судиться, чтобы не повышать ваш рейтинг, но мы будем публично говорить о том, что мы считаем не просто неправильным, а безнравственным и наглым, на что вы не имеете, господа, права. Добавлю, сегодня же, там же, в метро я с ужасом увидел портрет моего друга Олега Басилашвили и заголовок «Олег Басилашвили попал в реанимацию»… Написано: «только у нас». Дальше наглейшая, бездарная статья разговоров с врачами, которые рассказывали, как и от каких болезней умирают. Вот за это вообще судить можно. И, наконец, гордая надпись «фотография автора», видимо, через стекло. Я позвонил в Питер, я говорил с женой Олега Валерьяновича. Как видите, фотография мутная, она сделана тайком через стекло. Хочу сообщить, что Олег Валерьянович болен, он человек пожилой, не здоровый как все мы. Но, слава богу, все, в общем, нормально. И раздувать всю эту историю есть моральное преступление. Отныне буду пользовать все случаи своего публичного появления, чтобы бороться с этой обнаглевшей частью прессы. 

А. МАКСИМОВ: Лично я с огромным уважением отношусь к газете «Известия», исключая театральный раздел. Потому что, на мой взгляд, там происходят просто безобразные вещи. Это же реклама, человек, написавший это, счастлив…

С. ЮРСКИЙ: Случайно обратил внимание. Именно по причине такого отношения к театру, я эту газету всегда выписывал, а последние полгода эту газету выписывать перестал. 

А. МАКСИМОВ: А Вы считаете, что можно что-то переделать?

С. ЮРСКИЙ: Ничего переделать нельзя. Мало того, я совершенно не убежден, что мы можем спорить. Это мы впустую будем тратить время. И наш спор ничем не разрешиться, потому что я буду продолжать играть спектакль, а этот критик никогда больше не подумает, не вспомнит о нем. Но то, что он оскорбил, перешел на личности, во вех таких случаях я буду везде, где смогу, публично об этом объявлять, как о факте нарушения элементарных правил вежливости и приличия…

А. МАКСИМОВ: Ситуация, при которой любой человек по газете может любого создателя спектакля обругать как угодно. Эта ситуация может как-то измениться, и что в такой ситуации делать?

С. ЮРСКИЙ: Нет, не может измениться. Ничего не делать. Я никаких рецептов не даю. Я просто говорю, что та радость, которую мы все, всем громадным коллективом театра, выразили в нашем звонке уже приехавшему в Прагу Яну Буриану, мы крикнули «Привет, наш режиссер!», с которым нам было столь радостно. Для нас оскорбительно, когда газета в таком тоне говорит «пожалеем артистов». Не надо нас жалеть, уважайте нашего гостя.

А. МАКСИМОВ: А почему на вас это так действует, все-таки, как кто-то мне сказал, что статья в газете — это мнение не более чем одного человека? 

С. ЮРСКИЙ: Мнение одного человека. На дуэль вызывали за мнение одного человека, а не коллектив. Требуется сатисфакция. Но он публично себе позволяет оскорблять моего друга. А то и друга целого коллектива, не называя даже имени, имя сказано в начале, «этот чех»… Это что такое? Этот еврей, этот татарин… Можно так говорить?

---

---

---

Елена Ямпольская. Кабачок «13 писсуаров». Новые известия, 25 декабря 2002 года  

МХАТ Олега Табакова продолжает крепить интернациональную дружбу. Первой премьерой текущего сезона на Основной сцене стал «Тот, кто получает пощечины» в постановке финской подруги Олега Павловича Райи-Синикки Ранталы. Про этот шедевр сам худрук отзывается вполне конкретно: «Один плохой спектакль мы уже выпустили…». Не останавливаясь на полпути, МХАТ грянул вторую крупную премьеру — и опять с чужеземным, на сей раз с чешским акцентом. «Нули», режиссер — Ян Буриан, пьеса Павла Когоута. Программка знакомит зрителя с хронологией чехословацкой истории XX века, а в мхатовском фойе развернута фотовыставка «Прага 45-го, 68-го и 89-го годов», то есть проекту придается не только художественное, но и общественно-политическое значение.

Чехия для Табакова, а также для исполнителя главной роли Сергея Юрского страна не чужая. Юрский оказался непосредственным свидетелем и благоуханной пражской весны, и кровавой пражской осени — подробнее об этом в его последней книге «Игра в жизнь». Табаков в 68-м году был приглашен на роль Хлестакова в театр «Чиногерны клуб», шесть дней репетировал и целый месяц играл, да так, что газетные рецензенты захлебывались: «Олег Табаков вместе с Моцартом может сказать: «Мои пражане меня понимают»… Мировое турне «Ревизора» сорвалось, а осенью 68-го Табакову пришли две посылки из Чехословакии — пражские товарищи гордо возвращали подарки. Тогда Табаков отправил Брежневу телеграмму протеста, однако изуверская власть, чтобы окончательно опустить народного любимца, не только не подвергла его обструкции, но даже наградила орденом «Знак Почета». Первым орденом в истории «Современника».

Следующий визит Табакова в Чехию состоялся в 1974 году. Читаем книжку «Моя настоящая жизнь»: «После спектакля — банкет, люди выпивают и закусывают, а я с ужасом вижу, как «контрреволюционер» Павел Когоут целуется с «революционеркой» Иржиной Шворцевой… Позже мне объяснили, что это удивительное явление называется вполне литературным глаголом «швейковать» — то есть плутовать, путать карты…».

Вот мы и познакомились с Когоутом.

Швейковал он, видимо, не слишком успешно, ибо в 79-м был насильно выдворен в Австрию. После «бархатной» революции вернулся. Сейчас живет на два дома, то бишь на две страны. Пьесу «Нули», как сам признается, сочинял под сильным влиянием великого пролетарского произведения «На дне». Тем более что подземный сортир, где разворачивается действие, можно считать дном и в прямом, и в переносном смысле слова. А «Нули» — это, соответственно, и фирменный знак заведения, и статус людей, волею судьбы сюда прибившихся.

Сортир расположен под Вацлавской площадью. Наверху вершится история; внизу собирает с посетителей кроны недоучившийся юрист по имени Ярда. Как зиц-председатель Фунт, он сидел здесь, когда Прагу освобождали от немцев, и когда взяли власть коммунисты, и при реформах Дубчека, и когда вводили войска Варшавского Договора, и при застое, и в разгар революции, и при новой чешской демократии.

Интерьер вокруг Ярды — писсуары, кафель, краны и раковины — постепенно модернизируется. Краны вообще-то приделаны сценографом Давидом Боровским для очистки совести: ни один посетитель после оправления руки не моет. Включая Александра Дубчека и Вацлава Гавела. События развиваются стремительно: вот Гавел спасается в туалете от гебистов, и Ярда принимает от него на хранение «Хартию-77» (среди создателей которой числился и Когоут), а вот вновь избранный президент свободной Чехословакии, взгромоздившись на табуретку, проводит стихийный митинг и благодарит пана Ярду за его тихое мужество.

С некоторым запозданием Ярда обзаводится подружкой, Анчей (Наталья Тенякова), на пару они приватизируют сортир, и вокруг них складывается постоянная компания асоциальных элементов. События меняют общегосударственный масштаб на частносемейный, то и дело норовя скатиться в слезливую мелодраму. «Небеса обетованные» с отблесками «Рождественских грез», Успех у публики такому гибриду обеспечен.

Я не бралась бы строго судить «Нули», если бы спектаклю не предпослали претенциозное жанровое определение — «Краткий отчет потомкам в двух частях». Во-первых, отчет получился довольно-таки длинным. Во-вторых, установка на новое поколение отменяет ностальгический бонус: извините, но воспоминания пана Ярды имели для меня второстепенное значение, а вот то, что пьеса написана дубово и режиссер слабенький, сразу бросается в глаза. Основной постановочный принцип явно заимствован из передачи «Кабачок «13 стульев» (там были поляки, здесь чехи — не суть важно). Сначала исполняется та или иная сценка, затем Юрский апарт ее комментирует. Играть Сергею Юрьевичу толком нечего, и он посвящает себя публицистике. Глубокомысленные размышления о цене свободы воспринимаются залом восторженно. Предки любят поучать и быть поучаемыми. Потомкам странный кайф недоступен.

Еще печальнее обстоит дело с Теняковой: ей сделали кукольное личико в обрамлении кудряшек, подарили пикантный восточноевропейский прононс, но героиня — бывшая стукачка, ныне ревностная католичка — написана плоско, в полторы блеклые краски. Вместо характера — набор примет.

Лучшая роль в «Нулях» досталась Андрею Ильину. Его персонаж — попрошайка Богуш — немой. Следовательно, Ильин избавлен от текста и может заниматься чистым актерским творчеством. Застенчивый, обаятельный, чуть придурковатый или, если хотите, блаженный Богуш гундит, крякает, квакает, подвякивает, поскрипывает, мурчит, и при помощи этого звукового набора ухитряется вести в сортире оживленную светскую беседу. Так что его хромой напарник Милош (Дмитрий Брусникин) уже «переводить» замаялся.

Богуш с его тревожной мордочкой, вытаращенными глазками и неожиданно светлой улыбкой быстро признается залом за родного человека. Ильин — единственный, кто срывает аплодисмент по ходу действия. Тем более обидно, что Милош и Богуш оказываются бывшими патерами, разжалованными за педерастию. Фу ты, Господи… А как хорошо все начиналось… Не очень тактично выглядит подобный сюжетный зигзаг на российской сцене. Одно дело Чехия, где католицизм — главенствующая конфессия, и к нему, как ко всякому монополисту, существуют претензии. У нас же гнобить папистов, дискредитировать католических священников — давняя хорошая традиция. Вот теперь и МХАТ к ней присоединился…

Но раз уж из песни слово не выкинешь, следует хотя бы обратить внимание на очевидные погрешности в тексте. Хороша, например, такая реплика: «Я всегда принадлежал к молчаливому большинству, которое кричит «ура»…». И произносит эту фразу сам Сергей Юрский, всегда славившийся тонким литературным слухом. Видимо, общественное окончательно взяло верх над личным.

---

Наталия Каминская. Ты с этим шел ко мне и мог остановиться у сортира? «Культура», 26 декабря 2002 года

«Нули» Павла Когоута. МХАТ им.А.П.Чехова

Ближе к премьере автор пьесы приехал в Москву. Павел Когоут — известный чешский писатель и общественный деятель, один из поколения «Пражской весны», коллега и друг нынешнего президента Чехии Вацлава Гавела. Забегая вперед, скажу, что «Гавел» тоже появится во мхатовском спектакле, причем в самой что ни на есть анекдотической ситуации. Действие пьесы происходит в общественном туалете под главной площадью Праги. Туда по естественной надобности забегают люди всех рангов, должностей и сословий, в том числе и будущий президент-демократ, — такая вот «природная» иллюстрация смены исторических эпох.

Накануне премьеры Павел Когоут и постановщик спектакля чешский режиссер Ян Буриан встретились с журналистами. Участник «Пражской весны», испытавший на собственной судьбе все ее последствия: и запрет на публикации и постановки, и насильное выдворение в Австрию, — вызвал живейший человеческий интерес. Чешский «шестидесятник» оказался и похож, и не похож на родных, отечественных. Он говорил о природе национального юмора, не всегда понятной восточному славянскому собрату. Зато биография этого человека была понятна, ибо это действительно, а не на словах биография, состоящая из реально пережитых надежд и их крушения, из свинцовых «объятий» режима, которые удалось разорвать, ничего в себе не сломав, но все запомнив. Ощущение интеллигентской общности с пражским гостем: и в едином позоре, и в чувстве национального стыда за 1968 год, и в совместно прожитой театральной «оттепели» (во МХАТе в 60-е шла его пьеса «Третья сестра», а в студенческом театре МГУ Ролан Быков ставил пьесу «Такая любовь», где главную роль сыграла студентка Ия Саввина) — такое ощущение возникло при беседе с Когоутом даже у тех, кто знает обо всем этом только из учебников.

Ия Саввина, не занятая в «Нулях», тоже была на этой встрече. И конечно, Олег Табаков, у которого с Когоутом — свое, личное прошлое. В годы, когда драматургу было велено молчать, переводчик Владимир Савицкий, Олег Ефремов и Олег Табаков пытались заступиться за его пьесы. В 1979 году Ефремов, будучи в Вене, где Когоут в то время работал в Бургтеатре, тайно встретился с ним. Ефремов тогда пообещал, что в случае почти невозможного, то есть падения коммунистического режима, обязательно поставит новую пьесу Когоута. Это обещание и выполнил теперь Табаков. «Нули» написаны в 1998 году и посвящены всем прелестям «перестройки» (это — если у нас) или «бархатной революции» (это — у них).

Тема — внезапно обретенная свобода, которой далеко не каждый в состоянии достойно распорядиться. Форма пьесы нескрываемо взята из горьковского «На дне». А название имеет двойной смысл: и «очко», и низшая ступень социальной иерархии. Общественный сортир — чем не «дно», если к тому же на нем оседают представители разных слоев населения, одинаково взрытых наступлением давно позабытого капитализма? В центре — Ярослав, которого играет Сергей Юрский. Бывший юрист, еще в коммунистические времена за какой-то пустяковый проступок лишившийся права на работу, стал служителем уборной. Благодаря остаткам интеллекта, он даже в этой деятельности находит свою, вполне человеческую философию. Вверху, над скопищем писсуаров, унитазов и раковин (художник — Давид Боровский), тем временем проносятся исторические ураганы. И с наступлением демократии сортир преображается. «Угар нэпа» и явление добродушной, практичной Анны (ее играет Наталья Тенякова) производят в отхожем месте евроремонт, рождение дочернего предприятия по выращиванию шампиньонов и открытие ночлежного «отеля» на месте бывшего сопредельного бункера для партийных лидеров. В эту «Землю обетованную» (рязановское сочинение на тему жертв «перестройки» вспоминается с ходу) стекаются жертвы «бархатной революции». Здесь и хрупкая, непрактичная «графиня» (Татьяна Лаврова), и два «голубых» служителя культа (Дмитрий Брусникин и Андрей Ильин), и вечно не публикующийся поэт (Виктор Сергачев), и работница морга (Марина Голуб)… Одним словом, Ноев ковчег, как было и у Максима Горького. Однако без горьковских трагических глубин.

Есть в спектакле и вечный нищий (Валерий Хлевинский), который на свежем воздухе свободы взращивает мощный и доходный синдикат попрошаек (см. Б.Брехт, «Трехгрошовая опера»). Обитатели сортира живут доброй и милой коммуной. Но счастье их недолго. Драконья пасть нового общества, где все можно, но никто ни за кого не отвечает, поглощает одного за другим. Графиня становится жертвой брачного афериста. Нищий потеснен нашествием «румынской мафии». Анна, любимая женщина Ярослава, оказывается в прошлом вынужденной стукачкой, а возведенное ею сортирное великолепие осквернено деньгами КГБ.

Все, что происходит на мхатовской сцене в 2002 году, очень хорошо знакомо российским зрителям, пережившим ломку 90-х годов. Большинству из них знакомо и многое множество произведений, написанных, снятых и сыгранных в XX веке на те же темы. Ткань пьесы вся сшита из этих лоскутов и напоминает удачный капустник (однако слишком длинный). Здесь всего — по чуть-чуть, и все вместе как-то уютно, не болезненно, не слишком всерьез. Отдельные реплики, диалоги и актерские волеизъявления вызывают искреннее сопереживание. Однако целое остается общим местом.

Замечательным артистам обидно не хватает того объема для высказывания, которого они достойны. Особенно блистательному трио Юрский — Тенякова — Лаврова. Для них-то эти роли наверняка больше, чем роли. У них есть собственными жизнями выстраданное право говорить со сцены от первого лица: и о подлой несвободе, и о вынужденном рабстве духа, и о сознательном аутсайдерстве, и, наконец, о зверином прикусе свободы новой. Впрочем, каждый из них уже не раз об этом высказался: и в замечательных книгах, и в талантливо сыгранных ролях — пусть даже в облике героев классического репертуара.

---

Марина Зайонц. Дети подземелья. Итоги №52 30.12.2002

Во МХАТе им. Чехова поставили пьесу Павла Когоута «Нули» — драму об общественном туалете, над которым проносится история страны

Или вот еще. В луче прожектора появляется человек, поворачивается в зал и начинает рассказ о себе. Как иллюстрация к рассказу мелькают, выхваченные тем же световым лучом, его отец или дядя, ныне покойные, бросают свои короткие реплики и исчезают в темноте. Ну кто теперь так делает? Это когда-то такие приемы считались знаком обновления замшелого бытового театра. Покойники разговаривают — такое разве в жизни бывает? Павел Когоут, кстати, любил такие шуточки вставлять в свои пьесы, а руководящие товарищи его за это не одобряли. Сейчас покойниками никого не удивишь, и подобные средства выразительности выглядят устаревшими и наивными, как будто из другой жизни. Но вот есть хорошее слово — «простодушие». Оно сюда как-то больше подходит. Потому что речь идет о хороших людях. Не знаю уж как, но очень видно, что спектакль этот сочиняли и разыгрывали хорошие люди. И в некоторых случаях (а тут как раз тот случай) это важнее всего.

Когоутовские «Нули» сделаны так открыто и так беззащитно, что обругать их ничего не стоит. Пьеса и правда декларативна и многословна, действия мало, иногда оно застревает на месте и долго топчется там, где все без слов ясно. Режиссура (приглашен известный чешский режиссер Ян Буриан) деликатна и ненавязчива, видимых признаков самовыражения нет как нет. Все так. Но при этом «Нули» — живой спектакль. Живой, потому что искренний. Потому что тех, кто его делал, волнует вся эта история. Не как актеров волнует, а как людей. Может быть, сказалось тут наше давнее интеллигентское чувство вины перед чехами за этот треклятый 68-й год, а может быть, это их (актеров) личное переживание по поводу новой жизни, на нас нагрянувшей вместе со свободой.

Действие происходит в общественном туалете в центре Вацлавской площади, а тем временем над ним, наверху, делается история. Как сказано у Чехова: «Люди обедают, только обедают, а в это время Й разбиваются их жизни». Замените слово «обедают» на другое, более подходящее нашему заведению (если вы меня правильно понимаете, как любит повторять герой пьесы), и вы легко догадаетесь об идее спектакля. В сортир на площади забегают немцы-оккупанты, коммунисты-захватчики, пионеры, первый секретарь компартии «с человеческим лицом» Дубчек, кагэбэшники и даже сам Вацлав Гавел. Вбегает нервный молодой человек и объявляет с порога: «Здравствуйте, я Гавел». Смех да и только. От пафоса и учительства создателей спасает юмор. Довольно-таки своеобразный. Не победительно-громкий, не яркий, он незаметен и нежен, как чешская бархатная революция.

Автора представляет Сергей Юрский. Конечно, у его героя есть имя (Ярда) и особый род занятий — недоучившийся студент-юрист сначала служит в этом туалете смотрителем, потом становится его владельцем, — но именно он комментирует все происходящее, так сказать, от первого лица. Трудно себе представить другого актера, который бы так сходился с автором. То ли общее прошлое тут имеет значение, то ли общие ценности. Но так или иначе, юмор Когоута — это и его, Юрского, юмор, горечь Когоута — и его горечь. Собственно говоря, назначение Юрского на эту роль решило все дело. И даже слово «роль» тут не вполне подходит, Юрский не просто произносит написанные кем-то слова, он их разделяет. На первый взгляд кажется, что играть ему особенно нечего, он больше наблюдает, чем действует, раз от разу обращаясь в зрительный зал с короткими комментариями. Как он это делает, описать трудно, но тем не менее именно он обеспечивает, может быть, самое главное достоинство этого спектакля — общую интеллигентность тона, возвращая нас к давно утерянной традиции старого Художественного театра.

Между тем в туалет набиваются люди, не сумевшие устроиться в новой реальности. Анча (Наталья Тенякова), многолетняя любовь Ярды и совладелица заведения; бывшая танцовщица-графиня (Татьяна Лаврова), ставшая жертвой брачного афериста; поэт, которого не печатали при советской власти и не печатают сейчас, при свободе (Виктор Сергачев); два инвалида-священника (Андрей Ильин и Дмитрий Брусникин); нищий попрошайка, ставший хозяином целого нищенского концерна и обманутый румынской мафией (Валерий Хлевинский). Люди-нули, растерянные и одинокие, люди без будущего, но зато с прошлым. Зачем им свобода, которой они боятся настолько, что в конце концов произносят хорошо знакомое: «При коммунистах было лучше»? Они к ней не готовы, как не готовы принять внезапно обнаружившуюся гомосексуальную связь двух священников или открывшееся сотрудничество с КГБ несчастной Анчи (в Чехии, оказывается, опубликовали-таки списки стукачей). Тут-то все и рухнуло, как в «На дне» со смертью Актера. Испортил, понимаешь ли, песню, дурак. А тут кого дураком назвать?

В финале Юрский, обернувшись в зал, говорит, что в этой жизни нам никто больше не мешает, но уже никто никогда не поможет. И тут уж точно каждый раз будут аплодировать, более того, свидетельствую, в зале раздавались (просто невозможные в современном постмодернистском театре) возгласы: «Правильно!» А вот что точно было неправильно, так это история с Анчей, которую герой (он же автор) намертво отказался простить и понять. Наталья Тенякова так хорошо сыграла свой последний монолог, так по-человечески все объяснила, но его высокомерная диссидентская брезгливость к стукачам оказалась выше любви. Право слово, не по-божески это.

---

Ольга Фукс. Свобода приходит нагая. «Вечерняя Москва», 9 января 2003 года

П. Когоут. «Нули». Режиссер Ян Буриан. МХАТ им. Чехова

«Пражская весна» 68-го для Олега Табакова и особенно для Сергея Юрского стала фактом личной биографии. Спустя 35 лет у них появилась возможность зарифмовать личные воспоминания и спектакль.

В 68-м Олег Табаков блистал в пражском театре «Чиногерни клуб» в роли Хлестакова (до сих пор он считает эту роль лучшей в жизни). А Сергей Юрский, приехавший вместе с БДТ на гастроли, буквально купался во всеобщем обожании. Спустя несколько месяцев, вновь оказавшись в Праге, Сергей Юрский, сгорая от стыда за советские танки на улицах Праги, пошел сдавать кровь, чтобы как-то выразить свое отношение к происходящему. Неудивительно, что столь разные художники, как Табаков и Юрский, совпали в желании поставить «Нули» Павла Когоута.

Павел Когоут — современный чешский классик. Один из лидеров правозащитной «Хартии-77» (вместе с Вацлавом Гавелом), изгнанный из Чехии на десять лет. Автор пьесы «Такая любовь» (чья постановка Ролана Быкова в Театре МГУ со студенткой журфака Ией Саввиной в главной роли была одним из главных театральных событий Москвы конца 60-х) и еще 45 пьес и 11 романов. По совету Когоута Табаков съездил в город Пльзень, посмотрел местные «Нули» в постановке Яна Буриана и Пригласил пана Буриана в Москву. На московскую премьеру подъехал и сам пан Когоут, то и дело извиняясь за свой почти идеальный русский, на котором не говорил 35 лет.

Итак, святую, как принято считать, мхатовскую сцену выложили кафелем, обставили кабинками и писсуарами — действие «Нулей» происходит в общественном туалете под Вацлавской площадью, по которой в буквальном смысле прошла история. Сюда забегали на несколько минут и оставались навсегда, предпочитая судьбу «нулей», обитателей «дна» сотрудничеству с властями. Или не умея вписаться в жизнь наверху. Здесь расстреливали фашистов во время пражского восстания. Прятали от КГБ самиздатовские рукописи. Спасались от зверств народной милиции. Открывали глаза советским танкистам, уверенным, что они не в Чехии, а в Германии — освобождают немцев от фашистов. Чествовали новоизбранного президента Гавела. В годы дикой свободы пытались делать бизнес, переделав общественную уборную в «ОО-Отель». Здесь влюблялись, находили друзей, разочаровывались в людях, окрылялись надеждой, отказывались от отцов с непролетарскими фамилиями, в отчаянии крушили собственную жизнь.

В «Нулях» много специфического чешского юмора и шестидесятнического гражданского пафоса, но главное достоинство спектакля — калейдоскоп судеб, по которым тоже прокатилась история. Тем более, что на актерские кадры для «Нулей» МХАТ не поскупился: Сергей Юрский, Наталья Тенякова, Татьяна Лаврова, Андрей Ильин, Виктор Сергачев, Вячеслав Жолобов, Валерий

Хлевинский, Дмитрий Брусникин, Янина Колесниченко — всего 40 человек. Многие сцены именно благодаря им становятся яркими отдельными спектаклями. К бомжеватой «графине» (Татьяна Лаврова), которой по реституции вернули целый замок, приехали из-за границы дети-предатели с требованием денег и с какой-то своей — циничной, убогой — но все же правотой. Поэт-диссидент (Виктор Сергачев), гордившийся статусом персоны нон-грата при коммунистах, дожил до седин и свободы, чтобы понять — стихи его так и не будут никому нужны. Сердобольная уборщица Анча (Наталья Тенякова) однажды взяла на себя грех невинного стукачества (лишь бы никому не причинить зла, лишь бы избавить от общения с органами-любимого человека). И вот кагэбэшные списки опубликованы, и принципиальный муж слышать не хочет ее мольбу о прощении.

Но в первую очередь «Нули» -это бенефис Сергея Юрского, свободно переходящего от психологической игры к прямым обращениям в зал. Бегущая строка памяти возвращает его герою Ярде — недоучившемуся юристу и уборщику в туалете — все пражские события, перемоловшие его личную жизнь. Аристократ с плебейской судьбой, прокурор сильных мира сего, не сумевший стать адвокатом для своей любимой Анчи, носитель здорового народного юмора и жертва истории приходит в итоге к банальному выводу: «В этой тотальной свободе мы живем той жизнью, на которую способны».

---

Елена Ковальская. Нули. «Афиша», 19 января 2003 года

Эта пьеса для Чеховского МХАТа — вещь огромной важности. Во-первых, потому, что речь в ней — о событиях в Чехословакии, в чем-то повторившей, а в чем-то предвосхитившей наш собственный исторический опыт. Во-вторых, потому, что у МХАТа с автором пьесы давние связи. Когда в Прагу в августе 68-го вошли русские танки, во МХАТе как раз шла пьеса Когоута. Даже после того как Когоут попал в опалу и был выдворен из ЧССР, отношения не прервались. Олег Ефремов тайно встречался с Когоутом в Вене, и тот обещал МХАТу новую пьесу. Ставить ее пришлось уже без Ефремова. В обращении по случаю нынешней премьеры драматург и президент Вацлав Гавел назвал Олега Табакова «давним другом чешского театра». «Друг чешского театра» пригласил на постановку чеха Яна Буриана. А Давид Боровский, совершив исследовательскую поездку в Прагу, выстроил на мхатовской сцене пражский общественный туалет в натуральную величину. Почему туалет? Потому что сортир — это основная метафора и главное место действия пьесы, которую автор назвал «кратким отчетом потомкам». Из этого отчета можно выяснить следующее: что в середине прошлого века мужчины в сортире мочились на стенку; что простым чехам нынешняя свобода пуще неволи и «при коммунистах было лучше»; а еще что Павел Когоут искал вдохновение в пьесе Горького и, кажется, в брехтовской «Опере нищих», но и «мыльные оперы» наверняка видел тоже. Благодаря последнему среди действующих лиц «Нулей» оказались, например, нищенка, обладающая огромным состоянием, ее дети, мечтающие превратить ветряные мельницы в доходное место, и неудачливый брачный аферист. Время от времени мелодраматическое настроение находит и на других «нулей», калек-гомосексуалистов, или на поэта, которого не печатают. Но общий тон пьесы остается публицистическим — за него в пьесе отвечает главный герой Ярда, а в спектакле — Сергей Юрский. Больших оснований сыграть эту роль, чем у Юрского, и быть не может. Лучший Чацкий 60-х в том августе, когда русские танки вошли в Прагу, тоже был в городе, и шел в госпиталь сдавать кровь для раненых, и стыдился спросить по-русски дорогу. В Москве, куда он приехал в конце 70-х, его театральная карьера сложилась не так, как могла бы; он писал повести и рассказы, публиковался, снял кино по собственному сценарию и снимался в фильмах других, но на сцене появлялся редко; стал выступать как чтец, все больше предпочитая со временем черный юмор, почувствовав вкус к абсурдизму, перевел «Стулья» Ионеско и поставил спектакль для себя и Натальи Теняковой, мистифицировал публику пьесой «Провокация», выдав ее за текст своего знакомого, и не имел с ней успеха — и между тем, покуда уходило его время, становился все более желчным и играл все резче и гротескней. В роли резонера Ярды, который весь спектакль не сходит с авансцены, вынося оценки людям и временам, Юрский с его желчностью оказался на месте — но, к счастью, его Ярда вышел не только обличительным, но и трогательным, и растерянным, и умным, и простым. Так что в первую очередь именно в том, что большой артист Юрский в кои-то веки сыграл «свою роль», и есть огромная важность «Нулей».

---

Олег Зинцов. МХАТ имени чехов. «Ведомости», 20 января 2003 года

В Художественном театре показывают «Нули» в постановке Олега Табакова

Абсолютно весь смысл нового мхатовского спектакля изложен в предыстории, рассказанной в программке автором пьесы — другом Вацлава Гавела, чешским писателем, диссидентом и общественным деятелем Павлом Когоутом. Когда в 1968 г. войска Варшавского договора оккупировали Прагу, в МХАТе шла пьеса Когоута «Третья сестра», которую Олег Ефремов сохранял в репертуаре до тех пор, пока чешские коммунисты не пожаловались в Кремль. Затем, уже после эмиграции Когоута в Австрию, Ефремов тайно встречался с драматургом в Вене и пообещал, что поставит его новую пьесу. Обещание выполнил Олег Табаков — и вот теперь у нас есть «Нули».

Вся эта история, очевидно, должна очень нравиться Олегу Табакову, поскольку содержит важный для нового МХАТа идеологический (или мифологический) мотив — верность дружбе и заветам 60-х в очередной раз демонстрирует преемственность мхатовской традиции и мхатовской власти. Надо ли добавлять, что появление «Нулей» в репертуаре Художественного театра происходило с подобающей случаю символичностью: для постановки был приглашен чешский режиссер Ян Буриан, на премьеру в Москву приехал не видевший Россию 30 с лишним лет, но сохранивший хорошее знание русского языка драматург Павел Когоут, наконец, главную роль в «Нулях» сыграл Сергей Юрский, который был на пражских улицах в том самом печально знаменитом августе 68-го.

Впрочем, и это не последняя рифма: по словам Когоута, его «Нули» — «плод вдохновения русской темой», а именно пьесой Горького «На дне». Дело в том, что все действие «Нулей» идет в общественной уборной под главной площадью Праги. Сортир обозначен двумя нулями, и такие же «нули» (в социальном смысле) — персонажи пьесы, остающиеся неудачниками при любом режиме. Сюжет, если это слово применимо при столь рыхлой драматургической фактуре, как «Нули», состоит в том, что где-то наверху происходят исторические драмы, а их ключевые персонажи (Дубчек, Гавел или, к примеру, советские танкисты) временами заглядывают в общественный туалет, которым заведует герой Сергея Юрского. Помимо него в уборной живут его верная подруга, присматривающая за дамской половиной (Наталья Тенякова) , непризнанный поэт-авангардист (Виктор Сергачев) , бывшая графиня (Татьяна Лаврова) , цыганка (Наталья Бочкарева) и периодически появляются еще с полдюжины персонажей, в том числе два инвалида-гомосексуалиста (Дмитрий Брусникин и Андрей Ильин).

Сыграно все это без затей — ровно так же, как написано. Декорация, выстроенная Давидом Боровским, содержит информацию о месте действия, но больше о ней сказать нечего. Излюбленный прием режиссера Яна Буриана — высветить лучом прожектора фигуру Сергея Юрского, который в этот момент должен произнести какую-нибудь сентенцию, публицистически обращенную в зал (плохо при диктатуре, но и при свободе непросто, и вообще жизнь прожить — не поле перейти). В прочих ситуациях типичный персонаж спектакля — этакий «бурианов» осел, которого заботит, кажется, не столько вопрос, кто лучше — коммунисты или демократы, сколько сомнения в том, уйти ли в правую кулису или в левую или все же еще потоптаться на сцене и дождаться аплодисментов.

Посмотрев на эту унылую политинформацию три с лишним часа, понимаешь, что МХАТ выпустил в своем роде гармоничное произведение: все мысли и шутки в спектакле совершенно отвечают определению «место общего пользования», а коль скоро действие «Нулей» происходит именно там, упрекать авторов не в чем — что пообещали, то и показывают.

---

Павел Руднев. Место встречи. «Ваш досуг», 21 января 2003 года

Все как в советские годы, в эпоху цензуры и иносказаний: весь спектакль тебе говорят о Чехии, а думаешь только о России. Чех написал пьесу о том, что нация заслужила ту историю в XX веке, которой достойна. А ты думаешь о том, что и мы заслужили такую же для себя и что Россия вместе со всем миром, а совсем не в одиночестве переживала кризис гуманизма.

Это зрелище для любителей ироничных парадоксов. Мягко взяв зрителя под руку, пан Ярда (герой Сергея Юрского) проводит беглую экскурсию по общественному туалету, в котором он работает и который служит МХАТу естественной декорацией, и — тут же — по истории своей страны. Вацлавская площадь в центре Праги — место демонстраций, и, как видно из пьесы, все, кто забегает под площадь опростаться, даже здесь не оставляют попыток заняться политикой. Кучка чешских пионеров, демагог Дубчек, первые хиппи, советские танкисты, думавшие, что их привезли в нацистскую Германию, прячущийся от КГБ, а позже от поклонников Вацлав Гавел. Сам Ярда еще тот политик: как истинный диссидент он выбрал сортирную службу как способ сказать «нет» тирании. 

В 90-е годы туалет все менее используется по назначению, превращаясь в место встреч потерянной интеллигенции. Тут стильная ирония Юрского дает максимально возможные плоды: его герой стал хроникером распада, морального фиаско «шестидесятников». Некогда кровно озабоченное исключительно политическими вопросами, общество раздробилось и уничтожилось, проблемы стали тщедушными, а разговоры — бытовыми и серыми. Венец пародии: шумный отказ пана Ярды от горячо любимой жены, которая, как оказалось, сотрудничала с КГБ. Запоздалая принципиальность доводит ситуацию до абсурда: теперь бывшие враги народа отрекаются от своих семей. Роскошному бенефицианту «Нулей» Сергею Юрскому удалось горько посмеяться над лозунгами и идеалами «шестидесятников».

---