Сергей Юрский. ПАМЯТИ ВАДИМА СЕРГЕЕВИЧА ГОЛИКОВА — Петербургский театральный журнал №4 (38)
Я знаю Вадима Голикова полных 50 лет. И даже чуть-чуть с хвостиком…
Я начну с того, что мы с ним (хотя в это трудно поверить) играли в Университетском театре и выходили на сцену, по моим подсчетам, больше 150 раз. Для самодеятельного театра это очень много. Мы играли «Ревизора» (он Осипа, я Хлестакова), мы играли «Обыкновенного человека» Л. Леонова — одну из сложнейших пьес, которая шла у нас и в тот момент не шла больше нигде. Мы играли «Тартюфа» (я — Оргона, он — Лояля), бесконечное количество раз играли в необыкновенно успешной постановке Игоря Горбачева «Предложение»: он — Чубукова, я — Ломова. И мы играли множество малых форм, с которыми ездили по разным студенческим стройкам.
Это были 50-е годы. Наши отношения сохранялись во все время моего пребывания в Ленинграде— Петербурге, потом, естественно, стали редкими. А последние встречи были в этом, 2004 году, их было несколько подряд на юбилее Университетского театра, который теперь и возглавлял Вадим Сергеевич Голиков, а мы собирали антиквариат этого замечательного коллектива, которому оба принадлежим. Этот антиквариат был весьма серьезен, это были люди достойные. Кто стал актером, кто нет, но ехали даже из Вашингтона, чтобы снова увидеться и поклониться этой сцене и памяти Евгении Владимировны Карповой и Игоря Горбачева и поприветствовать Вадима Голикова.
И вот Вади нет. Сказать, что это неожиданность, я не могу, потому что ужасно было его здоровье, я видел, как он преодолевал и не мог преодолеть до конца ту муку, которую ему доставляло его тело. Потом я звонил ему из Москвы, и мы говорили с ним о разных способах лечения. Но ведь это так — разговоры в пользу бедных… Он и был бедным человеком, и разговоры эти были правильными, ему надо было помогать, мы мало это делали.
Теперь, говоря о нем в прошедшем времени, я хотел бы сказать, что этот человек совершил жизненный подвиг. Малозаметный. Пока. Но который обязан быть оценен и со временем будет очень заметен.
Русский театр (сейчас над этим смеются — такое время) был действительно заменой или даже самим содержанием того, что называлось университетом. Он был и кафедрой. Сейчас об этом говорят только в кавычках (как и о Белинском как совершенно комической фигуре). Но тогда, в те 50-е, мы иначе различали добро и зло. Во всяком случае мы его различали (сейчас различений почти нет). Театр был не только сродни университету, он был сродни еще двум учреждениям, явлениям общества — церкви и философии. Все это в странно измененном, огрубленном, упрощенном виде, но существовало в русском театре. И именно когда все эти вещи входили в спектакль, они производили то самое впечатление, о котором не забывали десятилетиями. На этом возрос и Художественный театр, и лучшие спектакли Малого театра, и спектакли знаменитых режиссеров — от Акимова до Товстоногова, от Ефремова до Эфроса. Вадим, вышедший из университета, окончивший Театральный институт, пришел в театр, впоследствии ставший знаменитым, — МДТ, и именно он начал там говорить от имени университетской мысли, философской мысли, религиозной мысли так, как он ее понимал.
С этим он пришел в театр Комедии. Это было испытанием. Он обладал прекрасным чувством юмора (я-то с ним играл комедии и знаю!), но для его юмора нужна была другая труппа, способная понять его уровень. Здесь были расхождения, его юмор был не для этого места и не для этого времени.
Потом он оказался в разных местах, большей частью ему не соответствовавших, следовательно, и он им не соответствовал. И он обрел себя там, где и закончил свою жизнь, — в педагогике, в общении с университетской молодежью. Ему это было интересно, потому что он был оптимистом и наивным человеком. В какой-то мере — человеком в розовых очках, он видел все лучшее и категорически не замечал то, что это лучшее опровергает.
Вадим Голиков был педагогом — самое малое — для аспирантов. А вообще — для профессоров драматического искусства, для тех, кто способен его понимать. А к нему приходили естественные, нормальные первокурсники, а чаще всего — второгодники. Их было недостаточно, чтобы эта личность — Вадим Сергеевич Голиков — зазвучала и заискрила в полную меру.
Я говорю об этом с горечью и сожалением, но вместе с тем с надеждой. Вадим был, может быть, единственным в русском театре, кто пытался связать оборванную нитку между философским мышлением и театром. Натяжение этой нити лежало только на нем, и он держался до последнего. Сейчас, когда мы уже прощаемся с ним (под Новый год настанут сороковины, и душа этого человека уйдет от нас), я говорю: этот мой друг — один из самых последовательных людей, самых верных себе и тому русскому театру, который был заповедным для всего мира.
Он такой был абсолютно один. В этом его драма и в этом его миссия, которую он исполнял до последней секунды. Драма и миссия. На этих двух словах я настаиваю и буду всегда помнить о нем в этом смысле.
____________
Сергей Юрский 