В теле человека. Фильм режиссёра Ивана Мазепы для ОАО «Первый канал», 2005 (в тексте ведущего допущены фактические неточности, поэтому мы вычленили то, что говорит сам Сергей Юрский о событиях в Праге в 1968 и о своём уходе из БДТ. 

В этом фильме Сергей Юрский как бы разговаривает с самим собой в зеркале, сам себе задает вопросы.

Расшифровка текста — Юрий Кружнов

(Диктор за кадром. Возможно, причиной его опалы была его политическая близорукость. В 1968 году он увидел крушение утопии со слишком близкого расстояния. Во время гастролей в Чехословакии артист Юрский стал зрителем. Сценой были улицы и площади Праги. На них разыгрались последние акты политической драмы о взлете и падении «пражской весны». На родине актера ждали личные неприятности…)

Сергей Юрский (в зеркале). …Или «пражская весна» сыграла злую шутку?.. Что же произошло?.. Значит, наверно, кому-то все-таки вслух сказал то, что было на душе…

Сергей Юрский: Не могу знать. Я не только делился. Я же был послан туда, в Чехословакию, на фестиваль. Со скромной и абсолютно художественной задачей. Поэтому надо было написать отчет… Можно было, конечно, и не писать, но я написал. И в отчете надо было сказать, одобряю ли я то, что произошло, и я написал, естественно, что НЕ одобряю… Видел ли я, что все шло к тому, что это станет страной НАТО или, там… Я сказал, что я не видел этого, никаких признаков не видел…

Если кто-нибудь хотел, то мог бы использовать этот документ. Но   мне никогда его не припоминали, во всяком случае, словесно не припоминали. Если связывать это со впоследствии очень скоро наступившими напряженными отношениями с властью,  то я так и не нашел следов, откуда конкретно движется такая неприязнь, а потом уже не просто неприязнь, а кулак, который, правда, не обрушился на меня, но был показан, и под этим показанным кулаком я прожил довольно много лет…

Сергей Юрский (в зеркале): Что страшнее – кулак или комбинация из трех пальцев?..

Сергей Юрский: По поводу кино именно была показана комбинация из трех пальцев – «забудьте про кино!» По поводу телевидения, по поводу радио была показана комбинация из трех пальцев. По поводу прессы и вообще каких-то публичных упоминаний – то же самое… А кулак не обрушился, потому что… «вы в театре работаете? ну и работайте»…

Страхи – это так же, как стремление к свободе… Вся история моей жизни – это история подавления страхов, потому что… страх был одним из основных – инстинктов, я бы сказал, моего поколения. Были ли, скажем так, «следящие»? Были ли «сексоты»? – среди тех, с кем я общался? Я знаю, что были. И они знали, что я знаю. И мы знаем, что были. Определяли ли они судьбу? Не могу знать…

(Лицо Товстоногова на экране, затем в кадре Сергей Юрский.)

Сергей Юрский. …Он говорит – «Потерпите. Потерпите, все изменится… может быть…» А я сказал, что много лет прошло, и… что-то внутри сгорает совсем. Может вообще сгореть…

Товстоногов… он был, конечно, диктатор. Совершеннейший диктатор.  И это нам нравилось. Потому что диктатура Товстоногова была для нас защитой от диктатуры государства.

Всякий организм, тем более творческий организм, который вырабатывает много энергии, замыкающийся в себе, становится сектой. Он, за неимением, допустим, бога – а у нас был бог… ну, не бог – Папа так я называю – Товстоногов, – был главный священник, что ли… Но за неимением бога еще хуже бывает. Такой организм начинает молиться сам на себя. Просто вместо икон вешает зеркала…

Когда я оказался в одиночестве, я увидел мир, он оказался интереснее, тревожнее, мрачнее – и перспективнее.  Все вместе. Это были ощущения – если в двух словах, – чувство опасности и тревоги, окружающие тебя, и вместе с тем это была тайная радость освобождения…

Сергей Юрский (в зеркале) «Это горькое слово – свобода»… От чего свобода? От оков славы?.. Но ты же сам говорил, что тогда был счастлив…

Сергей Юрский: Было стремление быть свободным и со стороны народа. Я имею в виду не весь народ, а ту часть народа, которую составляет зрительный зал. Но это немалая часть. Они своим приходом, тем, что набивались в залы, они демонстрировали несогласие с тем, что у этого человека какие-то неприятности.

Репертуар, который я им предлагал, был репертуаром не банальным, не скажу, что запрещенным, но полуразрешенным. И то, что они видели этот список, вернее, не видели – мне не разрешали афиши вывешивать, – они знали, что я исполняю таких авторов, как Зощенко, Мандельштам, Пастернак, Шукшин… Пойти именно на это – это было и любопытство – «интересно, что там такое?» Но еще больше это было: «а я пойду!.. а вот я-то и пойду!»  Это именно по той причине, по которой все книжки указанных сейчас мною авторов… Булгаков еще, который был моим героем тогда… все книжки- или даже участие малое любого из этих имен в каком-нибудь сборнике делало сборник практически не доставаемым. Это раскупалось мгновенно.

Это вот то, что я называю периодом «накопления души», стремлением к свободе…