Юлия Кулагина. Артист и мастер изображения. «Экран и сцена» №8, март 2005 года
16 марта, в день рождения Сергея Юрского, в театре Моссовета состоится юбилейный вечер, посвященный сразу трем датам — 70 лет со дня рождения, полвека на сцене, 25 лет в театре имени Моссовета.
Он удивляет. Неожиданностью материала, исполнения, созвучий текстов. Он может быть эксцентричным и невероятно мягким, почти нежным, резким и насмешливо-грустным. Легко соскальзывает в импровизацию и очень не любит фотографироваться в гриме, ревностно оберегая таинство профессии. И любя ее превыше всего.
Чтобы ни делал Сергей Юрский на сцене, он всегда ищет единственно-верный тон, “чистый звук”, объединяя им все сыгранное с тем, что только намеревается сыграть.
В гоголевской “Женитьбе” в постановке Романа Козака на сцене МХАТа он играет искателя невест Жевакина — смешного недотепу-моряка. Зрительный зал долго потешается над ним, но когда Жевакин, получив отказ, обескураженно покидает подмостки, вечного жениха становится бесконечно жаль. От этого персонажа артист протянет ниточку к еще одному своему характерному герою — Либеро Бокко из пьесы Альдо Николаи “Железный классу (постановка Николая Чиндяйкина). Над этими чудаками Сергей Юрский посмеивается в обоих спектаклях, чтобы потом грустно улыбнуться в финале, сочувственно и понимающе.
Чуть больше десяти лет назад на сцене театра “Школа современной пьесы” Юрский поставил спектакль “Стулья” по пьесе Эжена Ионеско. И не просто поставил, а еще и сам пере-
ную историю. В начале спектакля на сцене стояли два стула, на которые присаживались два главных героя — Старик и Старуха. К ним
Чуть больше десяти лет назад на сцене театра “Школа со- ! временной пьесы” Юрский поставил спектакль “Стулья” по пьесе Эжена Ионеско. И не просто поставил, а еще и сам перевел эту, довольно-таки мрачную историю. В начале спектакля на сцене стояли два стула, на которые присаживались два главных героя — Старик и Старуха. К ним должны были прийти гости, и количество стульев на сцене постепенно увеличивалось, заслоняя черными высокими спинками хозяев. С трудом пробравшись между ними, Старик обращался к пришедшим со страстным монологом, в котором неожиданно начинали звучать чеховские интонации. Жесткость оборачивалась мягкостью, сарказм — грустью, смех — все теми же невидимыми миру слезами.
И неуловима та грань, за которой одно чувство переходит в другое: на полутонах Сергей Юрский строит не только спектакли, но и чтецкие вечера.
Вечера эти, властью своего создателя, превращаются в коллажи, в которых органично соединяются Хармс и Бродский, Пастернак и Зощенко, Булгаков и Достоевский. Текст всегда играется, он — основа для спектакля; из слов неизменно извлекается драматическая история. Юрский импровизирует, создавая свой театр из подручных средств.
Два стула, соединенные задними ножками, напоминают букву «V». Артист выходит на сцену, приближается к этой конструкции и медленно, грустно произносит:
“Мне скучно, бес..."
Не перейдя, а перепрыгнув на другое место, противным писклявым голосом отвечает сам себе:
"....Что делать, Фауст.
Таков вам положен предел,
Его ж никто не преступает.
Вся тварь разумная скучает..."
Перескок от одного персонажа к другому совершается с необыкновенной быстротой. Два стула превращаются в морской утес, потом — в “корабль испанский трехмачтовый”, его Фауст легко разломит на две половинки, и они вновь станут обыкновенными стульями.
Иллюзия разрушается, чтобы через мгновение вновь восторжествовать над переполненным залом, который будет гомерически хохотать над приключениями Степы Лиходеева из булгаковского “Мастера и Маргариты” или историей конфуза, приключившегося с маленьким мальчиком Минькой из рассказа Михаила Зощенко. А еще через мгновение тот же зал будет вслушиваться в чеканные строки:
“А затем прощалось лето
С полустанком. Снявши шапку,
Сто слепящих фотографий
Ночью снял на память гром”.
А спустя несколько минут один человек на сцене будет и хором, и солистом в кантате “Веселые нищие” Роберта Бернса. А потом — медленно и раздумчиво, точно вспоминая что- то давно минувшее, Юрский начнет читать Бродского. И здесь вновь появятся созвучия. Бродским для Сергея Юрского заканчивается пушкинский век русской литературы. И поэтому на чтецких вечерах они всегда соседствуют: Пушкин и Бродский.
И снова окажется зыбкой и почти неразличимой граница между смехом зрителей и печалью, охватывающей художника. Последнее время эта печаль становится все отчетливее. Сергей Юрский не позволяет ей превратиться в уныние — насмешничает, иронизирует, но преодолеть ее, кажется, не в силах.
В “Школе современной пьесы» Сергей Юрский поставил спектакль «Провокация» по пьесе Игоря Вацетиса. Название оказалось пророческим: в пьесе искали потаенные смыслы, трактовали на все лады название. Исполнителей упрекали за гротесковость манеры игры, Сергея Юрского — за чрезмерную густоту красок. А он рисовал на сцене карикатуру. Подводил итоги SO-xгодов XXвека, может быть, чуть преувеличивая, но верно по сути. В финале фантасмагорической истории звучал вопрос: “Мы все сошли с ума. Вопрос: когда?”. Ответ именно на этот вопрос и будет последние несколько лет искать всеми своими работами Сергей Юрский.
Нынешнее время оказалось довольно странным. Виновата ли в этом смена тысячелетий, или какие другие природные катаклизмы, неизвестно. Но только встало все с ног на голову, и образовался некий хаос идей, понятий и норм. Разобраться во всем этом сложно, успеть за всеми переменами — практически невозможно. Юрский и не пытается. Упрямо сопротивляется все увеличивающейся скорости жизни, удерживаясь от желаний махнуть на все рукой. Ставит, играет, пишет, высматривая в зале новые лица. Ему очень важно поговорить с этими людьми, попытаться понять их, рассказать им себя. Потому что он — из другого поколения. Из Другой страны. И в той стране у него был Театр и был Режиссер — Георгий Александрович Товстоногов. И были сложные взаимоотношения с ним, и были обида и горячий восторг, до сих пор смешанные в душе. По сию пору продолжает Юрский внутренний диалог со своим режиссером.
С сегодняшним днем и с сегодняшним искусством, или с тем,что все чаще и чаще его заменяет, Сергей Юрский вступает в сильное противоречие.
Несколько лет назад, на исходе зимы 1997 года, на сцене МХАТа имени А.П.Чехова режиссер Вячеслав Долгачев выпустил спектакль “После репетиции” Ингмара Бергмана. На сцене стояла красивая волшебная шкатулка, прокручивавшая под музыку картинки, в глубине виднелся лист фанеры, торчало огромное колесо. И было много пустоты, из нее замедленно появлялись герои спектакля, и пространство оживало, наполняясь голосами. Это был спектакль про театр, про странную профессию режиссера и не менее странную профессию актера, которые непонятно зачем и неизвестно почему никогда не находят в себе сил порвать со страшным Молохом и тратят, тратят без остатка все свои силы, приносят бесконечные жертвы ради этого самого театра.
Юрский в роли режиссера Хенрика Фоглера был сдержан и точен. Его герой будто все время прислушивался к чему- то, к каким-то звукам, не слышным никому, кроме него. Точно носил в себе некую тайну.
А чуть раньше, будто желая сравнений, на сцене театра имени Моссовета Юрский-режиссер в соавторстве с художником Александром Боимом поставил пьесу А.Н.Островского “Не было ни гроша, да вдруг алтын”. На сцене явилось Замоскворечье во всем обаянии зелени, деревянных заборов, почти физически ощутимого запаха яблок.
Спектакль был любовно-подробен, а программка гласила, что мы имеем дело с “самой современной из всех классических пьес, где даже в самом названии дважды упомянуты деньги. Но ГРОШ”и “АЛТЫН» — это только для завязки. К концу счет пойдет на тысячи, а то и на миллионы» Поднадоевший постулат об актуальности классики Юрский разрушал радостью театра и будто невзначай обнаруженной современностью давней пьесы.
Его Островский будет легок, радостен и мудр. А сам Сергей Юрский выберет совсем другой способ игры. Все в той же пьесе “Железный класс”, со своим партнером по спектаклю Николаем Волковым, они составят пару абсолютных противоположностей — не только персонажей, но и манер актерской игры. Юрский — эксцентрик, легко переходящий от подробного психологизма к почти клоунским приемам. К резкому рисунку он пристрастен с юности, всегда охотно пользуясь преувеличениями. Не отказывая себе в удовольствии продемонстрировать эти умения, выбирает для себя самые контрастные роли. Иногда, впрочем, с удовольствием совмещает обе манеры в одной; так был сыгран Фома Опискин в “Селе Степанчикове и его обитателях” в театре имени Моссовета в режиссуре Павла Хомского.
О персонаже романа Достоевского писали много. И о “русском Тартюфе”, и о неистребимом желании быть Учителем, тем, кто знает, как надо. Фома Сергея Юрского представал именно тем самым мессией. И неважно, что с маленькой буквы. Он главенствовал. Он учил и обращал в веру. И тончайшие подробности характера соединялись с размашистостью жестов, грубым басом и брезгливым выражением лица.
На самых первых спектаклях Фома Фомич даже обнаруживал подозрительное сходство с одним, в ту пору видным политиком, и зал радостно реагировал на некоторые, особо схожие. реплики. Время изменилось. Политик остался, лишь немного потеряв в своей популярности. Актер, отказавшись от злободневности, много выиграл, ибо его Фома Фомич неожиданно стал гораздо крупнее и страшнее в своей абсолютной уверенности в праве решать за всех.
В финале спектакля оставался мучительный вопрос: как мог появиться Фома, почему неплохие, неглупые, честные люди позволили ему командовать собой — “Мы все сошли с ума. Вопрос: когда?”.
Нужно отыскать причины, истоки болезни. И Юрский-режиссер и Юрский-актер исследуют явления перекошенной, изменившейся жизни. От этого — аскетизм оформления спектаклей, значительность открытого пространства сцены. Артист должен быть хорошо виден и хорошо слышен для того, чтобы ничто не отвлекало от анализа ситуации и выявления причин.
В спектаклях Юрского сильно рациональное начало. Эмоциональность — привилегия зрителей. Задача актера все точно рассчитать, найти выразительный жест, нужную интонацию и исподволь вызвать желание задуматься.
Сергей Юрский любит вступать в диалог. С публикой, со временем, в котором выпало жить. Он готов создавать этот диалог из любого текста, посылая его в зал и чутко прислушиваясь к ответной реакции. Впрочем, некоторые ответы на свои вопросы он ищет не у публики, а у тех авторов, которых исполняет со сцены.
Пушкин для Сергея Юрского — автор особенный. Артист читает его почти в каждом концерте. Чаще в начале, иногда под занавес. Всегда. Пушкин — источник неиссякаемой благодати, к нему можно припасть, когда силы уже на исходе. Качество литературы тоже проверяется по Пушкину.
В юбилейный год телевидение показало восьмисерийный фильм “Евгений Онегин”. В кадре было множество деталей: канделябры, плетеные корзинки, столы зеленого сукна, кресло-качалка, письменный стол с чернильным прибором и гусиным пером, витые высокие свечи, цилиндры, зеркала. Мир казался обжитым и по-особому роскошным.
Юрский играл этот мир. И ахал, и вздыхал, и щеголял французским языком, и ловко обращался с цилиндром, и появлялся в кадре в плаще и модном галстуке описывая посещение Онегиным театра. А в описании красоты Ольги Лариной:
“Как поцелуй любви мила,
Глаза как небо голубые;
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан...”,
в нарушение всех правил художественного чтения придумал исчерпывающую деталь: подходил к столику, на котором стоял кувшин то ли со сливками, то ли с молоком, брал с блюда крупную ягоду клубники, окунал ее в белоснежную жидкость и с удовольствием откусывал, продолжая произносить текст. Ассоциация с избитым выражением “кровь с молоком” тут же приходила на ум. И с Ольгой все становилось ясно:
“Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно".
Пальцы быстро вытирались салфеткой, она с едва ощутимым раздражением отбрасывалась, как надоевший портрет пошлой красавицы. И, обернувшись вполоборота, потеплевшим голосом рассказчик произносил:
“Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею сестрой...".
Артист рассказывав историю. Вновь, верный своему принципу, он искал драму, превращая поэму для чтения в cпектакль. И вновь доверялся автору, открывая в словах потаенный, ранее неизвестный смысл. Он смещал ударения, делал паузы, и хрестоматийное произведение ошеломляло новизной. Юрский шутил, негодовал, признавался в любви, грустил и просто беседовал онегинской строфой. Как потом — текстом прозаическим — шутил, негодовал и беседовал со зрителем, пришедшим на спектакль “Нули” в постановке Яна Буриана во МХАТе имени А.П. Чехова.
Пьеса чешского драматурга Павла Когоута рассказывала о новейшей истории Чехословакии. А персонаж Сергея Юрского — Ярда выступал в ней в качб тве рассказчика — уборщика в общественном пражском туалете, куда, как в последнее убежище, прятались люди, выкинутые жизнью на обочину.
Речь в спектакле шла о плате за свободу, о том, как не терять достоинство и что делать, если кто-то очень хочет навязать тебе свою волю. Однажды все этослучилось и в нашей стране, и выйди “Нули” на несколько лет раньше, — создался бы мощный резонанс. Теперь возникли иные проблемы, воспоминания потускнели, и все как- то расслабились, о многом забыв. А герой Юрского на сцене взволнованно говорил о праве человека быть свободным и об обязанности быть достойным этой свободы. Чехословакия мучительно пережила советскиетанки на своих улицах. Российские танки на российских же улицах смотрелись не менeeдико, но это было — и уже
не персонаж Юрского, а сам актер пытался понять, как могло этопроизойти. Кому и почему отказал здравый смысл.
Незадолго до премьеры “Нулей” в Концертном зале имени П.И. Чайковского состоялся большой концерт: снова Хармс, Мандельштам, Пастернак. Снова Пушкин. Это был грустный концерт: усталость, все та же неизбывная печаль. Жить в новомтысячелетии интересно, но почему-то очень трудно. Слишкоммного суеты, слишком много прагматизма, слишком много техники, нехватка времени.
Для Сергея Юрского это время чужое и, наверное, поэтому он можетсебе позволить быть наблюдателем. Верный себе, он смеется над несуразицами и нелепицами, но смех все чаще оборачивается сарказмом. А сам Юрский все чаще подчеркивает свою нездешность. И всё равно — упрямо берется за исследование состояния умов и душ, пускаясь на весьма рискованные эксперименты.
Нынешней зимой Сергей Юрский вышел на сцену театра “Щкола современной пьесы” в роли Иосифа Сталина.
Старая театральная истина гласит: чем крупнее и неоднозначнее личность, тем интереснееее играть. Для актера воплотить такую роль — величайший соблазн и едва ли не подарок судьбы. Но сыграть персонажа истории не столь уж давней, кому-то знакомого отнюдь не по книгам, избежав при этом соблазна собственной оценки, — дело весьма трудное.
В “Вечернем звоне” Иона Друце налицо резкое противопоставление: инфернальной фигуре Вождя противостоит молоденькая девушка по имени Надежда Блаженная. Добро и Зло обозначены четко, и все перипетии борьбы между двумя силами можно предугадать. Но авторские построения ломает сам главный герои.
В первом акте Сергей Юрский появляется на сцене без грима. Простой китель, галифе, курительная трубка в руках. На то, что это, возможно, Сталин, указывает лишь грузинский акцент. Однако никто даже не сомневается, что это и есть Великий Вождь Всего Прогрессивного Человечества. Ожидание значимой фигуры переходит в желание увидеть эту фигуру в любом пришедшем человеке. И в Сталина без усов поверят так же, как однажды чиновники уже поверили в важность Хлестакова. Разумеется, с поправкой на значительность персоны.
В первом акте Сергей Юрский играет не столько самого Сталина, сколько представление о власти. Во втором — уже в гриме, невероятно похожий на исторический персонаж, потяжелевший, холодный — сыграет человека, этой властью пресыщенного. Его Сталин поднялся так высоко, что осталось только дернуть Бога за бороду, но именно на это последнее усилие никак не хватает сил. И неизвестно, что мешает — неоконченная ли семинария, огромная ли усталость или “враги народа”. Но даже если все это преодолеть — кто оценит его поступок, кто восхитится его мудростью, смелостью, гениальностью. Нет никого. Ни друзей, ни близких.
Великий Друг Всех Народов невероятно одинок. До жалости. Его жаль, как, может быть, жаль человека неполноценного, калеку. Его жаль, как жаль того, кто упустил в жизни что-то очень важное и невозвратимое.
И невольно закрадывается мысль: а уж не от Фомы ли Фомича Опискина происходит этот кумир? Не тянется ли обманчиво тоненькая, а на самом деле, весьма крепкая ниточка от всех этих мелких домашних тиранов, одного из которых так почитали в доме полковника Ростанева, к самому Сталину? И два совершенно разных текста вдруг начинают звучать общим мотивом.
Как относиться к герою — каждый решает сам. Но ни безусловного осуждения, ни абсолютного оправдания, ни превознесения заслуг — ничего нет в актере Сергее Юрском, играющем Иосифа Сталина и поставившем этот спектакль. Для него эта роль — еще один повод для размышлений. Еще одна попытка ответа на мучающие вопросы.
Он удивляет. Неожиданностью материала, исполнения, созвучий текстов. Он может быть эксцентричным и невероятно мягким, почти нежным, резким и насмешливо-грустным. Легко соскальзывает в импровизацию и очень не любит фотографироваться в гриме, ревностно оберегая таинство профессии. И любя ее превыше всего.
Сергей Юрский 