Без башни. Визит интервьюера

В кн: Сергей Юрский. Провокация. Театр Игоря Вацетиса.

Интервьюер приехал оттуда, с бывшей родины, и начал с места в карьер: «Вас ностальгия беспокоит? Скучаете по родным местам?» Он был оживлен, глаза блестели, а я сразу заскучал. Конечно, лестно, что кто‑то обо мне вспомнил, что прислали человека, и он нашел меня. В руках у него блокнот, в блокноте записаны вопросы, стало быть, готовился к встрече. Молодой человек в пиджачной паре, галстук на шее. Странно. Сейчас, кажется, уже все в джинсах, а на нем пиджак, пуговицы на рубашке застегнуты до горла. Держит марку! А у нас сегодня жара, под тридцать градусов. Видать, новичок, загранкой не избалован, чувствует себя представителем страны. Я опустил глаза и стал вяло объяснять, что географическая ностальгия теперь уже нонсенс, границы либо не существуют, либо имеют свойство пропускать желающих, любые расстояния преодолеваются скоростью передвижения. От моих длинных фраз стало еще скучнее.

«Но ведь прошлое не может уйти из вашей памяти?»

Он задрал подбородок и поджал губы. Глаза блестели. Кажется, ему действительно было интересно. Нет, нет, симпатичный парень! Видимо, первое впечатление о нем было ошибочным.

Мое прошлое? Мое прошлое, оно во мне, где‑то на архивных файлах мозга. Но я не думаю, что его нужно ворошить и тем более предъявлять кому‑то. Зачем? Моя родина не потому бывшая, что я нашел себе другую, а потому, что она сама сменила название, прическу, макияж. У нее другое выражение лица. Новые привычки. Абсурдное сочетание, не правда ли, – как это привычки могут быть новыми? А вот именно так и есть! Это жадное, быстрое, талантливое поглощение хлынувшей в страну цивилизации, новые возможности. Глаза изменились, жесты другие, но это от новых костюмов. А есть более существенные вещи – походка, например. Поступки. Тайные желания. Направляющая сила, вектор, так сказать. Тут нового мало. А помоему, так и совсем ничего нет. Об этом я и пишу, про это все пьесы.

Московских моих спектаклей я не видел. Имел возможность, но не хотел засвечиваться. Человек я неуступчивый, требования у меня своеобразные. В России бывал за эти годы неоднократно, но как бы инкогнито. Поверьте, это не гордыня и не хвастовство. Просто полагаю, не та я фигура, чтобы меня ждали, искали, хотели от меня что‑то узнать. Критику я переношу плохо. Пожалуй, даже просто не приемлю критику. А поздравления (если бы они были?), ну, без поздравлений можно обойтись. Это результат замкнутой жизни последних лет. В молодости было иначе.

Но вот когда они поехали с «Предбанником» в Германию, я не выдержал – сорвался. Специально слетал в Дюссельдорф и представление поглядел. Там большой зал – около тысячи мест. Там я в серединке и растворился, опять же никому не объявляясь. Когда увидел, что все места заполнены, когда услышал эту русскоязычную массу, внутри которой оказался, и когда на сцене началось, нечего скрывать, сердечко подрагивало. Однако обошлось. Понравился мне спектакль, и актеры, и публика, которая смеется, где надо, и аплодирует и вроде понимает, к чему это все затеяно. Артисты, на мой вкус, превосходные. Молодая героиня совершенно прелестная. И дядю Сережу через столько лет воочию увидел. Постарел, конечно, но мастер есть мастер. В последней сцене публика хохочет, хлопает, а я‑то знаю, что дело идет к финалу, а там – исчезновение, смерть, гляжу на него, и у меня слезы на глазах. Хотя человек я не сентиментальный.

Вышел я из зала вместе со зрителями на улицу. Закурил. Подумал еще, может, зайти к актерам. И опять не решился. Подумал, все будет сложно. Зачем? Кстати, театр этот называется Neandertal Hall. Вроде в этих местах нашли останки неандертальского периода. И я подумал еще, что это некоторая рифма к происходящему. И все эти зрители – эмигранты, и я среди них тоже вроде неандертальца из былого – былого времени, из не существующей теперь страны.

Так вот вернемся к этой стране, к моей бывшей родине. Живу я в другом мире, говорю большей частью на разных других языках. Говорю свободно, привык. А пишу по‑русски и про Россию. И главная моя радость, что ничего мне от моей родины не надо, что могу я обойтись и без ее гонораров, и без ее аплодисментов, но при этом какой‑то маленькой частичкой я участвую в ее нынешней жизни. И абсурд мой я не из пальца высосал, это наш общий с ней абсурд, и общий смех, и общая боль.

Забавная, конечно, бодяга с газетными перепалками, существую я или нет, и не псевдоним ли «Вацетис», и кто стоит за псевдонимом. Но это меня не очень трогает и не очень смешит. Куда важнее и горше, что мои пьесы при чтении, в общем‑то, были совершенно никем не поняты и признание, то есть большую публику, нашли только в сценическом воплощении. Спасибо Юрскому, спасибо всем актерам. И что интересно – при несомненном теперь уже успехе обеих постановок никто не захотел попробовать самим их поставить. Ну, что ж, так случилось! Может быть, мы имеем дело с эталонным продуктом, с которым не рискуют тягаться. Тогда будем тайно гордиться.

Мне жаль, что попытка романа «Обстоятельства образа действия» осталась в незавершенном виде. Но тут дело тоже в отсутствии ощутимой обратной связи. Я не почувствовал отклика на публикацию в «Континенте» и опустил руки. Можно сослаться на обилие других дел, на иную жизнь, но это лукавство. Не хватило настоящей уверенности и… настоящего одиночества, которое дает силу. Именно так! А ведь в опубликованной первой части (при всех композиционных слабостях – я их теперь вижу) немало того, что ой как сильно подтвердили последующие годы и события. Я ведь сам из КГБ (частично, частично!) и материал знаю. А написано это было еще в те, советские годы – тоже надо бы ценить. Ну да ладно!

Моя биография, которую Юрский предпослал публикации, конечно, весьма апокрифична. Но симпатична. Скрытый юмор оценил. Некоторое искажение фактов простил. Насчет моей смерти в Боснии – сами судите, я жив и здоров. Что касается Боснии, то, честно говоря, именно об этом надо бы написать – подробно, честно. Чтобы знали. Но слишком жестки те события, слишком серьезно то, что я тогда видел и пережил. Смешки неуместны. Но без смешков писать не могу. А может быть, ни про что, кроме России, писать не могу.

И вот этот молодой интервьюер в пиджаке и галстуке спрашивает, есть ли у меня ностальгия. Нет у меня никакой ностальгии. Я просто живу в двух временах. Пишу про несовпадения, про путаницу, про вздор и мусор, среди которого вдруг мелькают и прозрения, и дивная рифмовка времен и событий.

Фактически каждая моя вещица – это пазл – разбитая на кусочки картинка, которую зрителю или читателю предлагается собрать самому. И тогда получится пейзаж, а в нем люди, которые живут своей жизнью. Но зрителям (и читателям) лень что‑то там собирать. Они отвыкли. Этот бифштекс жестковат, хотелось бы чего помягче. Хорошее выражение в сегодняшнем сленге – «без башни»! Вот именно. Ноги, руки есть, все члены работают, даже и голова (вроде!) есть – голова, но… не башня! А там‑то в башне весь смысл.

Я не в упрек, я только в сожаление. Я ведь и сам пишу – без башни! Честно признаюсь. Это факт. Никакой начальной идеи. Слово, потом фраза, потом маленький кусочек диалога, из него мелькнула жизнь. Потом другой фрагмент. А уже потом, когда написано слово «конец», понимаешь, что вся эта неразбериха сама склеилась, части сами сошлись, как куски красной свитки в гоголевской «Сорочинской ярмарке».

Я сказал моему интервьюеру: «Алеша, сними галстук, сними пиджак, расстегни верхнюю пуговицу рубашки, чтоб не давила. Жарко же! Закрой блокнот. Пойдем в хорошее кафе, тут рядом, в садике. Посидим с тобой, выпьем, перекусим, и ты мне расскажешь, как там у нас на сегодня дела. Что говорят? Есть ли новые анекдоты? А потом ты пойдешь, погуляешь по Хельсинки, а я тебе напишу ответ на твой первый вопрос. Вот такое будет интервью».

Я и написал. Не с пустыми же руками возвращаться человеку из командировки.

Игорь Вацетис

Хельсинки, 23 июня 2008