Человек без имиджа. Интервью М Седых Итоги №11 15/03/10

Сергей Юрский: «Мне приклеивают имидж интеллектуала, каковым я не являюсь»

Мы разговариваем в небольшой репетиционной комнате. Незашторенные окна смотрят на крыши. Белые стены, один софит, несколько столов и в беспорядке столпившиеся разномастные стулья. «Мое любимое место в театре», — словно сценическую реплику в сторону, бросает Сергей Юрьевич. И впрямь — ему к лицу эта неказистая комната. В ней нет места пафосу громких слов, но и спрятаться не за что. А он и не стремится. Сергей Юрский из редкой породы актеров, кто в жизни не играет. Разыгрывает, подшучивает — сколько угодно. Но никогда не приспосабливается. Время от времени его пытаются назначить властителем дум. Не получается — неудобен. Это ведь тоже в каком-то смысле роль. С годами стало очевидно, что он человек отдельный и на сцене, и в кино, и в литературе. Хотелось спросить: «Трудно ли быть Юрским?» Но уж больно пафосный вопрос, да и ответ у меня самой есть: «Юрский справляется».

— В канун своего семидесятилетнего юбилея вы посетовали, что по ХХI веку идешь, как по льду, причем не только скользкому, но и тонкому. За пять лет обрели почву под ногами?

— Дождусь лета — и тогда вплавь.

— Новое столетие уже можно как-то охарактеризовать, его черты определяются?

— Можно. Большое, непрерывное повышение технической оснащенности и колоссальное снижение компетентности. Если господин Янукович говорит, что Чехов есть великий и великолепный украинский поэт, то он не должен быть президентом. Это некомпетентность. Все! Какие бы договоры он дальше ни заключал с Россией…

— А еще в том же интервью вы заметили, что можно время определять по словам, которые, как лакмусовая бумажка, его проявляют. В начале 90-х все повторяли «если не секрет», потом каждая фраза начиналась с «как бы», и наконец, «задакали» с вопросительной интонацией. Что нынче?

— Сейчас слова английские, точного смысла которых я не ощущаю, но которыми все пользуются: рейтинг, имидж и прочее. Я думаю, их недочувствуют и те, кто употребляет. Знают просто, куда воткнуть. Однако замена слова «образ» словом «имидж» все-таки лишает ощущения того, а про что, собственно, идет речь.

— Вы в курсе, какой у вас имидж?

— Тот, который мне приклеивают. Например, интеллектуала, каковым я не являюсь.

— Еще мизантропа, идеалиста…

— И это ярлыки. Ошибаются все.

— Ну, бог с ним, с имиджем. У вас на сцене и в кино образов хватает. Сейчас много спектаклей в репертуаре?

— «Фома Опискин», «Предбанник», «Провокация», «Ужин у товарища Сталина», «Стулья», «Домашние радости». Это для меня более чем достаточно. Полагаю, что с некоторыми из них уже пора расставаться либо предъявлять что-то новое.

— Но вот ведь к Сталину вы вернулись после перерыва. Что—то переосмыслили в теме, в себе, в нас?

— Нет, перерыв был связан только с отсутствием актрисы. Правда, пошел на пользу, потому что мы спектакль возобновили, а не просто опять стали играть. И пришлось возобновление на время, когда Сталин снова стал проблемой. Возникли новые взаимоотношения со зрителем, я бы сказал, гораздо более плотные. Был период спада зрительского интереса, а теперь зал полный, и реакции стали разнообразны и содержательны.

— Единодушные?

— На одном спектакле замирают, на другом спектакле смеются, иногда чувствуется этакое пугливое отторжение. Разные реакции. Но это контакт, а не пустота.

— Если уж мы про Сталина заговорили, как вы относитесь к инициативе развесить в Москве к Дню Победы плакаты с его изображением?

— Я не очень представляю, какие плакаты. Если появятся просто большие портреты Сталина, то, по-моему, это будет уступка сталинистам. Идти с его портретами на митинг или демонстрацию — личное дело каждого. Когда инициатива исходит от власти, это какой-то сигнал.

— Вы ведь всегда были человеком общественным. У вас сейчас возникает желание участвовать в гражданских акциях?

— Моя гражданская акция — мои книги. Их мало читают.

— Почему вы так считаете?

— Да потому что я наблюдаю. Нет никакой обратной связи. Даже с моими друзьями и знакомыми, которым я их дарю. Они принимают, только подпишись. И все. Дальше тишина.

— Вас числят в шестидесятниках. А вы себя к ним причисляете?

— Конечно.

— Шестидесятники вроде бы такие активные…

— Они не единые. Я никогда не был ни стилягой, ни тусовщиком, ни клубным человеком. Я их играл на сцене. Мы были разными, разные сообщества, разные стили, разные темпераменты. Я сейчас с опозданием читаю роман «Москва—ква—ква» про раннее шестидесятничество, даже нет, про предшестидесятничество, но у меня не очень складывается с Аксеновым, и, может быть, прежде всего потому, что там мое время, мое сообщество, а читаю как будто про инопланетян.

— Что такое, по—вашему, сейчас наша общественная жизнь?

— По—моему, она фальшива, как и очень многое из того, что сейчас происходит. Люди притворяются, имеют на самом деле не те намерения, которые провозглашают. Начиная с благотворительности. Она существует, она необходима. Но присмотришься к благотворительным акциям и видишь — девиз один, намерения другие.

— А правозащитные движения?

— Правозащитные? Опять же все разные, как шестидесятники. Я отношусь прежде всего к личностям, а не к групповым явлениям. Когда речь идет, допустим, о Людмиле Алексеевой, я испытываю чувство глубочайшего уважения, даже преклонения и хочу его выразить. То же самое — Сергей Ковалев. У меня сохраняются отношения с Григорием Явлинским, за которого я многократно голосовал… Но сам я ни в какие движения никогда не входил.

— Вы и в театре человек отдельный. По-прежнему считаете, что актерская профессия на грани катастрофы?

— Нет, она зашла за грань. Хотя есть актрисы и актеры в возрасте, во цвете лет, молодежь — таланты. Есть хорошие спектакли. Но все это для меня скорее исключения. Не появляется целых «кустов» театров, как появились когда-то «Современник», Таганка, БДТ, когда параллельно работали Эфрос и Ленинградский театр комедии в лучшую пору, группа рижских и эстонских театров, тоже тогда еще наши… Было разнообразие школ, стилей, смешение индивидуальностей, широта репертуара. Сейчас я называю театрами только театры студийного типа — Фоменко, Женовач. Все остальное — фирмы, которые иногда изготовляют успешный проект, иногда менее успешный, иногда сваливаются в сторону антрепризы под видом театра репертуарного. По—разному. Так что, очевидно, разрушение не начавшееся, а уже состоявшееся.

— Из этого можно как-то выбраться?

— Я не учитель жизни, поэтому я не знаю. Полагаю, что обратно возврата нет. Если возникнет нечто сходное с русским драматическим репертуарным театром, то в каком—то новом совершенно варианте. Под словом «русский» я имею в виду не национальные черты, а тот психологический стиль, который был особенностью и примером для всего мира.

— Среди своих любимых авторов вы всегда называли Чехова. Каким он предстал для вас в юбилейном году? Почему не ставите?

— Его изнасиловали. Мне очень жаль. При всем моем сочувствии и моей бесконечной любви к нему. А к изнасилованной девушке, даже прежде очень любимой, трудно возвратиться. Мне непонятно, почему ежегодный фестиваль, называемый его именем, превратился в танцевально-пантомимическо-цирковой.

— А были в эти дни чеховские спектакли, которые произвели на вас впечатление?

— Мне нравится «Дядя Ваня» в Театре Моссовета. В основном нравится. Атмосфера, мизансценировка, чеховский текст, хотя я не вполне понимаю смещение некоторых акцентов при распределении ролей. Но в нем есть несомненные достижения — прежде всего Домогаров, Вдовина, Высоцкая и Карташева в маленькой роли.

— Ну а нашумевшие спектакли?

— Я не буду говорить о своих коллегах. Это не мое. Ноты не те.

— Какую же ноту, по-вашему в Чехове не берут? Мимо чего проходят?

— Мимо… Ходорковского проходят. Когда они с Лебедевым сидят в клетке и отвечают на вопросы — это два чеховских героя. Бесконечная печаль. Причем печаль не личная, а печаль русской жизни, на которой стоят все его раздумья и все любовные истории. Они на этом все нарисованы. Печаль сохранилась. Когда она выбрасывается и пьеса переводится в другой жанр… Не получаются никакие комедии. Не смешно. Если только дурака валять, тогда это вообще не близко Антону Павловичу. Он был деликатный человек. И не выставлял напоказ свои ощущения. Достаточно почитать его рассказы того же времени, повести. У него всегда было чувство юмора. Это правда. Он не мог сказать: я пишу драмы, я хотел выразить тоску русской жизни, я проехал до Сахалина… Он был человек, совершенно лишенный саморекламы, никогда не хваставшийся. Поэтому, мне кажется, и говорил о своих пьесах, мол, пустяки — комедии. То же я слышал от сходного человека, рифмующегося с Чеховым, Александра Володина: да это шутка, я просто так написал, не обращай внимания, да и вообще играть не обязательно.

— Последнее время самые близкие вам драматурги — Ионеско и Вацетис. Вы продолжаете скрывать, что Вацетис и есть Юрский, или это уже секрет Полишинеля?

— Какой Полишинель? Ответ на обложке написан.

— Зачем вам маска понадобилась?

— Это не маска. Это другой автор.

— Вы в него перевоплощаетесь?

— Мистика. Он пишет за меня. Я за него не пишу. И пишет не так, как я. Я пишу параллельно и издал в этом году новую книжку «Все включено». Вот это моя книжка.

— Оба эти драматурга, каждый на свой лад, — абсурдисты. Что, наша жизнь через такую призму лучше видится?

— Театр абсурда — взгляд с содранной катарактой, которая сейчас на глазах у подавляющего большинства. Взгляд шута, наивного человека, взгляд дурачка. А дурачок ясно видит. Все стали больно умные, и видят одно и то же, одно и то же. Здесь свежесть есть.

— Сейчас активно дискутируется вопрос, что театр не обращается к сложному человеку, опростился вконец.

— Согласен. Но если этот простой человек пришел в театр, билет отбирать, что ли? Ко мне такие не ходят. Они думают, что я интеллектуал. А я дурачок. Те, кто ко мне ходит, это, видимо, ощущают, поэтому у меня нет к ним претензий.

— Есть ли у вас какие-то замыслы, которые вы откладывали-откладывали, а теперь их пора пришла?

— Вот «Полонез» Вацетиса начал репетировать в Театре Моссовета. Он написан лет десять назад, а три другие одноактные пьесы, что войдут в спектакль, пролежали и того больше.

— На экране редко появляетесь. Не хотите мелькать?

— Старый и занятый в театре человек, как я могу мелькать? За последние два года вышли «Отцы и дети», «Полторы комнаты», вышел совершенно принципиальный для меня фильм «Лысая певица», сняты «Стулья», «Предбанник», «Ужин у товарища Сталина». Закончились съемки в детективном сериале «Естественный отбор». Разве мало?

— В каком настроении юбилей встречаете?

— В откровенном. Вообще-то откровенничать, я полагаю, можно в своих ролях, в своих литературных трудах. А откровенничать, все время выступая, меня заставляет только юбилей, потому что просят.

— Что вам сейчас дает в жизни чувство опоры?

— Труд. Театр, кино, литература. И, несмотря на болезни, способность ходить по этой земле. Радоваться, что ходишь, смотреть глазами и радоваться, что они еще видят…