Выдержки из книги: Толубеев А. Ю. В поисках Стржельчика: Роман-интервью о жизни и смерти артиста  СПб., 2011. 503 с.

(Я позволила себе выделить некоторые места текста жирным шрифтом — редактор вебсайта)

НАТЕЛЛА ТОВСТОНОГОВА

— А с кем из артистов Георгий Александрович находился в дружеских отношениях — в полном смысле слова?

— С Копеляном, Юрским, Лавровым, Басилашвили. Правда, с Юрским — до момента его перехода в режиссуру.

— Полагаю, что по молодости они собирались вместе чаще нас? Можете вспомнить какой-нибудь смешной случай?

— Случай? Был… Когда ставили «Три сестры», Женя был в Кишиневе на съемках. Приехал на премьеру и привез оттуда бочонок с каким-то очень крепким и шикарным вином. К слову сказать, он должен был играть Чебутыкина, но его отпустили на большую роль в кино.

Посмотрев спектакль, Женя был страшно взволнован и позвал всех участников к нам домой на вино. Вот здесь и началась дикая вакханалия. Вино оказалось хуже любой водки, то есть очень крепкое, и все невероятно перепились. Одна артистка через стол укусила Женю за губу, и хлынула кровь. У него от боли мгновенно озверело лицо, а я ему шепчу: «Ты не злись, ты сам их пригласил и улыбайся, кусаются гости или нет!» Потом из-за ревности одна расцарапала щеку другому, а тому завтра играть спектакль, и он тоже дико обозлился. Третья актриса сорвала мне все шторы. А Юрский в это время с кем-то разговаривал и даже не повернул головы, так был увлечен беседой. Все кругом летит, а он даже глазом не моргнет. Я рядом сидела, и меня это просто изумило.

Потом стали бить посуду. Подошел ко мне Стржельчик: «Натела, останови! Вам завтра не с чего будет есть!» Остановить уже было нельзя, но он все-таки бегал между ними и полукричал-полупричитал: «Что вы делаете? Делайте, что хотите, но не бейте посуду! Прекратите!» Он был единственный человек, который старался их как-то урезонить. Очень смешная история, и словами трудно передать.

— За то время, что вы знали его, он изменился как человек?

— Нет. Слава всегда оставался Славой. Метаморфоз не было.

— А у других артистов были? Изменения, насколько я понимаю, могли и не сразу стать заметными, то есть накапливаться постепенно, от премьеры до премьеры. Порой уловить что-то можно, только появляясь в театре через значительные промежутки времени.

— С Юрским, пожалуй, когда он заинтересовался режиссурой. Гога его очень любил, именно как артиста. После перехода в режиссуру произошли какие-то изменения в общении.

— Юрский «потерял» на этом?

— Мне, кажется, очень. Очевидно, актерство перестало быть ему интересным, и это потеря. Жалко.

ЕВГЕНИЙ ЛЕБЕДЕВ

Я могу поставить спектакль. За свою жизнь я поставил семь спектаклей. Но дал себе слово, что не буду играть в том, что ставлю. И Юрского не понимаю — как он может совмещать такое: и ставить спектакль, и играть в нем одновременно?!

ДИНА МОРИСОВНА ШВАРЦ

Вообще дружить с актерами очень трудно. Если говорить о настоящей дружбе, может быть, можно говорить о моих отношениях с Георгием Александровичем. И может быть, с Лавровым дружим… Я и про вас так не могу сказать. Я люблю вас, но… Стржельчик, во всяком случае, сверстник и любимый артист.

Есть еще ревность. Например, мне Натела кричала, что я влюблена как женщина в Юрского, а Лебедева не люблю. Почему? Юрского я знаю с пионерского возраста и привела его в театр. Смешно.

Кстати о ревности. Стржельчик восхищался Смоктуновским. Он вообще любил талантливых партнеров. Особенно восхищался им в роли князя Мышкина, и когда произошла эта история, что Смоктуновский не явился на репетицию «Горе от ума»…

— Случайно?

— Как случайно?! Он три недели пропустил. Снимался. Почему Юрский и появился.

— А Чацкого должен был Смоктуновский играть?

— Да! Георгий Александрович видел его в этой роли, и он уже работал с Розой Сиротой. Он опоздал на три недели — ни больше ни меньше.Как сейчас помню, я сидела там, где сейчас сидит Ира Шимбаревич, и он приходит в слезах: «Дина, что делать?»

— А в чем он снимался тогда?

— «Девять дней одного года». Довольно быстро Ромм снял, но произошла какая-то нестыковка. И какое-то время Георгий Александрович ждал его. А потом назначил Юрского… «Дина, что делать?» Он знал, что я его очень люблю. Я говорю: «Давайте напишем заявление». Пошла к Товстоногову. А он мне: «Пусть худсовет решает».

— Заявление о чем?

— Чтобы его простили. Мы вместе и написали. Но Иннокентий сказал, правда, что он сыграет Чацкого и потом опять уйдет. Он не будет играть роль какую ни попало. Вот на читке «Пяти вечеров» Володина он встал и сказал, что в этом дерьме он играть не будет! Во время художественного совета и при всех. Он же приходил просить роль, которую Копелян играл в «Луне для пасынков судьбы». Приходил и плакал. После этого наши отношения прервались.

А «Горе от ума» было в шестьдесят втором году. И на художественный совет его не позвали. Все, включая Юрского, сказали: «Нет. Почему одному артисту можно, а другому нельзя?!А если потом другие захотят?» Тогда было время становления и расцвета труппы. Все были звездами. Почему одного ставить в исключительное положение? Потому что гений?! Вдруг Казико говорит: «А я считаю — то, что не дозволено быку, дозволено Юпитеру!» И Стржельчик встает: «Давайте ему простим и дадим зарплату больше, чем у нас, потому что он гениальный артист».

— Это он пошутил?

— Нет! Не в шутку. Всерьез. Он все время говорил, что Смоктуновский выше нас всех и он единственный.

Смоктуновский уехал и десять лет ни в каком театре не был. Только в кино. Однажды он захотел снова играть в театре, но Георгий Александрович сказал ему: «Пишите заявление, что вы поступаете в труппу, и завтра вы получите роль». В пьесе О Нила «Долгий путь домой». «Нет, — заявил он, — я свободный художник». Сейчас это было бы возможно.

Может быть, у Стржельчика были какие-то ревнивые нотки к Олегу Басилашвили, но буквально в отдельные моменты, в каких-то ролях. Но Смоктуновского он поддерживал всегда. Он считал, что этот артист выделялся из всех и его надо сохранить. И мы с Сиротой поддержали. Нас тогда было четверо. А Георгий Александрович занял их сторону. Он решил, что так потеряет театр, потеряет труппу. Он не мог позволить себе делать такие послабления.

МИХАИЛ ВОЛКОВ

Когда уже репетировали «Дядю Ваню», я пришел к Товстоногову, понимая, что Астрова будет играть Лавров, потому что он сделает ему звезду героя, а «звездами» тогда заведовал Романов (в то время первый секретарь Ленинградского обкома КПСС. — А. Т.), и к тому же Лавров — прекрасный артист, чего там говорить, это его роль… Прихожу и говорю: «Георгий Александрович, я Молчалина играл в очередь с Лавровым. Дайте мне возможность попробовать во втором составе сыграть Астрова. У меня концепция есть». — «У меня нет времени слушать ваши концепции». — «Дайте мне минуту». — «Минуту? И вы всё расскажете?» — «Да. Ну, минуту, пожалуйста…» И он тут же: «Опять не ходят часы». Тут же начал сбивать меня и уводить в сторону. Я собрал волю в кулак и говорю: «Представьте себе, в длинном балахоне, таком белом плаще, как раньше земские доктора носили, не такие, как у нас сейчас в спектакле, а длинный балахон, громадные сапоги, чтобы по лесам ходить, заросший, пропившийся алкоголик и несчастный человек. И Соня, и все видят его в первом акте именно таким. Но во втором акте он выбритый, в сюртуке, от него пахнет великолепным французским одеколоном. Ему по его ощущениям лет двадцать».

— Из-за того, что влюбился?

— Да. Ему лет двадцать. Все в нем живет и горит. И то, что он ей говорит о лесах, это все хренотень. Она рядом, и это главное, и она видит огонь и сгорает… А конец — балахон и водка. И всё… Он выслушал и сказал: «Вы очень талантливый человек, Миша. У вас характер тяжелый, но вы настоящий актер. Я не могу этого сделать, понимаете? Я должен получить эту “звезду”». Я ему: «На хрена вам эта звезда?»

— Но вы же не вместо Лаврова просились? Вы же дублером хотели быть?

— Он не мог так разрешить… При этой концепции Лаврову нечего было бы делать…

— Ну, это еще вопрос… Это не факт.

— Кира — прекрасный артист, но я был моложе и я бы выиграл. Он все понял: «Я не могу. Мне нужна звезда». Без Лаврова Товстоногов не получил бы звезду. Романов его ненавидел.

— Звезда, конечно, больше всего нужна была всему театру. Гога прикрывал звездой весь театр. Товстоногов был великий театральный политик, и Кирилл Лавров это тоже прекрасно понимал.

— Но играть-то хотелось…

(Речь шла о звании Героя Социалистического Труда. К званию прилагалась звезда с серпом и молотом. В БДТ такую награду успели получить четыре человека: Лавров, Товстоногов, Лебедев и Стржельчик).

ГЕННАДИЙ БОГАЧЁВ

— Последнее время тебя угнетает эта мысль?

— Мысль о том, что иной раз и не хочется совсем говорить о театре?! Вообще о прошлом, и о нашем театре тоже… И больше всего меня не устраивает эта Гогина «добровольная диктатура».

— Как не устраивает? Наоборот, меня — устраивает!

— Нет, подожди секундочку. Меня тоже, можно сказать, до последнего момента устраивала. И когда ты сказал, что пора поговорить о Стржельчике и о театре, я стал думать, думать, что тебе сказать, и чем больше я задумывался, тем острее вставал вопрос: а чем мы, наше поколение, отличаемся от того поколения — Копеляна, Стржельчика и Лаврова?

— Интересный вопрос.

— Как говорится, не берем мы уровнем таланта. Но мы как бы заняли свою нишу. По всем параметрам — среднее поколение, но что-то определенное в нас есть, мы же не «шестерки»… Я думал-думал и понял: это страшные слова — «добровольная диктатура». Она могла появиться только в нашем жутком тоталитарном обществе. Ведь мы и жили-то в стране с добровольной диктатурой.

— Ну, в общем, да.

— Мы жили и понимали, что Сталин — диктатор, Хрущёв — дурак, Брежнев — маразматик. Так думали о них и молчали — это же добровольная диктатура. Правильно?

— Наверное.

— Но почему-то она нас устраивала? И та и эта.

— И Гогина?

— Гогина тоже, и даже Гогина больше. Против государственно-политической даже говорили, и чем дальше, тем больше. А против Товстоногова — ни-ни… Против власти и анекдоты рассказывали. Руки «за» поднимали, но не одобряли… А здесь, под носом… Парадокс…

— Но так и есть.

— Так и есть. И кажется, в этой установке добровольной диктатуры есть какой-то страшный порок, который мы сами даже не можем ощутить. И театры наши ведущие… Мы считаем репертуарный театр русским достижением, но это жуткий анахронизм какой-то.

— Думаешь?

— Именно жуткий.

— А Марк Захаров? Рвется к «западному» театру, охотно поддерживает на словах, но сам всю карьеру сделал блестяще именно в государственном и репертуарном театре, с глубоко продуманным репертуаром.

— Есть исключения, но в принципе это не жизнеспособная структура. Она должна умереть потихоньку. Большинство репертуарных театров — просто плохие, это что же за достояние такое?.. Так от чего все зависит?

— От личности. Если хочешь, от диктатора…

— Я бы не назвал Захарова диктатором. Я бы назвал его тем человеком, за которым идешь, считаешь его учителем. Захаров, может быть, совсем новый тип руководителя…

— А Гога разве был таким уж сильным диктатором? Ему можно было и возражать.

— Он мог в одну секунду уничтожить.

— А разве учителем он не был?

— Был.

— Ну?

— Но в то же время ему нравилось быть и диктатором. И не отрицал этого. В результате мы и имеем то, что имеем… Он просто продиктовал: после меня театра не будет, он должен умереть.

— Может, и прав был?

— Как же это?.. С другой стороны, к чему приводит демократия в театре, мы тоже знаем.

Дзинь-дзинь.

— Речь все-таки о талантливой диктатуре, и я ее предпочитаю всякому другому виду руководства.

— А разве просто руководителем человек не может быть?

— Может. Сейчас у нас Лавров руководитель.

— Нет-нет, он не главный, он не режиссер.

— И это плохо…

— Да.

Уже больше часа мы за столом. И не говорим о будущем. Мы всё о прошлом. Богачёв продолжает:

— Я себя ловил на том, особенно в первые годы, что, когда Георгий Александрович шел по коридору, я старался смыться из прохода, я не хотел с ним встречаться, я его боялся. Его же боялись!

— И я уходил в сторону…

— Помню, когда Михаил Васильевич Иванов, уже заслуженный артист, выходил на сцену, у него… вот так… руки тряслись.

— Если Гога смотрел…

— Да… Ответственность замечательна, но не до такой же степени боязни. Могут дрожать руки, но от творческого волнения, а не от того, что тебя вот-вот выгонят… Были и случаи, когда он оскорблял людей, когда кричал на репетиции: «Барабан!»

— Ты его, Гена, и сейчас боишься. Так понизил голос…

— Да? Тихо сказал?

— Да.

— До последнего дня боялся. Хотя иногда был с ним не согласен, и ничего. Похоже, он даже любил людей, которые не соглашались…

— По делу… Давай выпьем?

— Давай.

Дзинь-дзинь.

— Мы всё почему-то не о Стриже говорим, а о Гоге.

— Ничего, ничего. Может быть, он тоже испытывал нечто подобное…

— Я про Гогу это не сразу понял. И не то что когда понял, стал возражать… Может быть, я уже каким-то образом созрел как актер… и мог позволить себе… Однажды произошла пренеприятнейшая история. На Малой сцене вышел спектакль, который мне не понравился, — «Сад без земли».

— Был такой. Егоров, по-моему, ставил. Мне нравился…

— Я еще не был членом худсовета. Я просто вышел и сказал: мне не нравится это дело.

— На собрании?

— Нет, в кулуарах.

— А, ну-ну…

— И кто-то ему донес. Это, кстати, сопутствует диктатуре, и в нашем театре тоже. У нас все это было. «Стучали»… И мне звонит домой Марлатова: «Срочно к Георгию Александровичу, вас Георгий Александрович чего-то очень срочно требует». Я прибегаю, и он как стал на меня орать! «Какое вы имеете право?! Вы — мой единомышленник! Почему же вы ходите по коридорам и говорите, что вам не нравится спектакль?!» Я ему: «Простите…» А он: «Почему?!» Тут я и взорвался: «Единомышленник — не значит, что я должен молчать и скрывать свое мнение! Во-первых, от моего мнения ничего не зависит, во-вторых, я имею право высказывать его публично. Я его имею!» — «Вы должны были прийти ко мне и сказать об этом, а ходить по коридорам и заявлять, что вам не нравится спектакль, вы не имеете право, если вы единомышленник!»

— Интересная позиция.

— Понимаешь?.. Вот страшно!.. Порой он не терпел другие мнения и других режиссеров в театре. От этого и Юрский ушел, в очень большой степени. Я этого не понимаю. Если ты уж настолько талантлив, почему же не позволить кому-то еще быть рядом с тобой? Боишься соревнования?

— Соревнование в одном театре, наверное, и не нужно…

— Неужели страшно, что кто-то станет по другую сторону лагеря? Не думаю… Не думаю, что какие-то лагеря его страшили, что кто-то будет против него…

— Ты помнишь, Гена, как Борисов открыто перешел на сторону Льва Додина во время репетиции «Кроткой» Достоевского? Не очень лестно отзывался о Гоге и очень громко.

— Я думаю, он тогда предал Товстоногова. В этой ситуации он — предатель. Я же помню, какой Борисов был, когда пришел. Ноль. И только потом, спустя время, сыграл «Генриха IV».

— И «Общественное мнение»…

— «Мнение» было гораздо позже — в семидесятом. А «Генрих» — в шестьдесят девятом, и до него репетировал Рецептер… А до этого еще разговоры доходили, что Борисов сказал: «Всё, больше не могу! Ухожу. В Киеве играл все, в кино снимался, а здесь я — никто». И вдруг пошла волна, волна, волна, и он стал суперзнаменитым… И на него Гога потратил часть жизни, не один год! А тот его просто бросил. Его нельзя было в то время бросать. Все уже понимали, что Георгий Александрович — больной человек. А Борисов тогда был главный актер. Нельзя было так поступать, и его оправдания, что, дескать, в Москву из-за сына, у него там работа, всерьез никто не принимал…

— Да… Помянем…

ОЛЕГ КУВАРИН (зав.постановочной частью)

…И Гога, когда пришел, человек двадцать сразу уволил. Ему такое право дали власти. Уволил тех старых, которые так и называли себя: «Мы — старые артисты». Но Полицая не тронул, потому что тот не стал сколачивать вокруг себя группу приверженцев, как в свое время позволил себе сделать Сережка Юрский.

— А Юрский сколачивал?

— Да, свой театр в театре. Он даже меня сманивал в свою группу… Почему и произошел развод с Гогой. Потому что после «Мольера» Сережка уже свой театрик организовывал, и Товстоногов это почувствовал.

Я же помню, как мы встретились и Сережка говорит: «Вот, у нас такая группа, мы будем делать спектакли, и я тебя прошу, отнесись внимательно и приложи все силы».Я ему: «Сережа, я же работаю в этом театре. Я к любому спектаклю, который делается в этом театре, не могу позволить себе относиться невнимательно и не прикладывать все силы. Исходя просто из моего характера и из моей должности. Куда ты меня тянешь? Почему я к тебе должен относиться особенно?»

— Ну, Юрского можно понять. Он хотел раскрыться в новом качестве, в качестве режиссера. Вряд ли он выбирал выражения…

— Наверно. Я сейчас не осуждаю его.

СВЕТЛАНА КРЮЧКОВА

Я приехала пробоваться на картину «Старший сын». Ты меня знаешь, я сумасшедшенькая: увидела кинооператора Векслера, влюбилась в него, бросила все и приехала к нему, хотя у меня даже театра тут не было.

— А в Москве уже была комната какая-то?

— Я была замужем в Москве. Я развелась и ушла от мужа, и жить мне было негде, у меня была только прописка.

— Сразу пошла в БДТ?

— Я снималась в «Старшем сыне», и тогда главным редактором телеобъединения был Яков Рохлин, и он сказал Товстоногову, что в Ленинград переехала хорошая артистка. Меня вызвали к Товстоногову на переговоры в конце сентября или начале октября. Это был семьдесят пятый год. Елена Даниловна еще вызывала. Она тогда была секретарем Товстоногова. Пришла, и он говорит: «Мне сказали, что вы хотите у меня работать. Это правда?» — «Конечно. А кто ж не хочет у вас работать?» — «Я вам предлагаю эксперимент на Малой сцене, в спектакле Юрского, по договору, на три месяца». По тем временам, для меня это было… ну, могла бы и обидеться. Уже двенадцать фильмов, уже известная артистка в стране!.. «Вот сыграете роль, возьмем вас в труппу. Не сыграете — расстанемся друзьями. Согласны?»

— На три месяца?

— «Да». Я говорю: «Согласна». Это была роль в спектакле Юрского «Фантазии Фарятьева». Вместе со мной, даже раньше меня, была взята девочка на эту же роль.

— Кто?

— Мила.

— А, да-да.

— И она эту роль не сыграла. Хотя Сергей Юрьевич сначала относился к ней с большой теплотой. Он считал, что меня взяли по дикому блату, и относился ко мне несколько презрительно. Пока я не попала в больницу по «Скорой помощи».

При первой встрече Георгий Александрович спросил меня: «А вы не могли бы показаться нашему худсовету?» Я набрала полные легкие воздуха и с трудом выдавила из себя фразу, что, мол, я сейчас снялась в картине по пьесе Вампилова, где полноценная театральная работа, и если худсовету интересно, могу организовать просмотр на «Ленфильме». Вот так я ему ответила. И он сказал: «Нет, спасибо, не надо».

В больницу меня положили с аппендицитом, но не с той стороны разрезали, представляешь? Потом, когда я уже лежала в палате, выяснилось, что они дошли в «Фантазиях Фарятьева» до финальной сцены и Мила не смогла эту сцену сыграть. Юрский пришел ко мне в больницу — я лежала с температурой сорок после операции — и сказал: «Светлана, я вас очень прошу: если можете, встаньте. Потому что она это не может, а нам надо выпускать спектакль». И я дошла до завотделения по стенке и вышла от него под расписку… Не с той стороны разрезали, представляешь?! Еще и накричали перед операцией. Ну хорошо хоть шов красивый сделали, аккуратный.

— Он сказал: «Если можете, встаньте»?

— Да. «Потому что она не может сыграть». Там дошли до шестой картины, где уже кроме обаяния молодости требовалось что-то более серьезное. Но самое поразительное было потом. Когда я вышла из больницы и ходить еще не могла толком, Юрский приезжал за мной, как сейчас помню, на желтых «жигулях» на Кронверкскую, где мы тогда жили у Юриной сестры, и, буквально сволакивая меня по лестнице, отвозил в театр. И так же точно он меня обратно домой отвозил, чуть ли не на себе. У нас кровавые были репетиции. Помню, у нас был очень серьезный конфликт с Кочергиным и с Юрским по поводу моих белых 330 ресниц. Векслер категорически настаивал на том, чтобы я играла роль с белыми ресницами, не красилась вообще. Он сказал мне: «Твой грим — это чистая голова». А Юрский все время просил, чтобы я хоть немножечко подкрасила глазки. И Кочергин настаивал на том же — иначе их не видно. Но мои подкрашенные глазки делают из меня смазливую женщину, а когда ресницы белые, получается детская рожица, некрасивая детская мордочка.

— Векслер прав был?

— Он оказался прав, и Сережа потом это признал.

— «Фантазии Фарятьева» хорошо помню. Несколько раз специально ходил на репетиции, смотрел. Мне пьеса нравилась. Я тогда дружил с Соколовой.

— Это всё на договоре я играла. А Соколова кричала, что ей категорически не нравится, как я играю. Только после того, как пять дипломных работ было написано о моей роли, она успокоилась. Она периодически всем устраивала скандалы, и кончилось это на Юрском. Алла встала на банкете и сказала: «Я жалею о том, что этот спектакль поставил не Товстоногов». Ну, она вообще странная очень. На нее обижаться нельзя. А начала она с меня. Но поскольку я была молодая, то меня было не пробить. Я сразу сказала: «Пошла она, и всё! Будем играть, как играем».