Марина Дмитревская. Юрский — это наше всё -2 — Петербургский театральный журнал, Блог, 25 сентября 2013

Сноска. «Юрский — это наше все» называлась моя статья в № 1 «ПТЖ»

Числа с 15 сентября вдруг началось: 18-го хочу на концерт Юрского в Большом зале Филармонии. Как попадать в Филармонию — всегда непонятно, на звонки и представления тут не раз отвечали: «Мы не театр, и театральный журнал не имеет к нам отношения», но попасть-то хотелось. Видимо, старею: память подкидывала картинки школьного отрочества, когда лишний билет в БДТ мы ловили на углу Фонтанки и Апраксина, чтобы умереть на третьем ярусе, когда Юрский-Чацкий упадет в обморок или выйдет стариком Илико, чтобы побеседовать с бабушкой и Илларионом. Я «впала в детство» и решила ловить лишний билет на углу пл. Искусств и Итальянской. Сразу стало весело от азарта попадания. Как будто я не критик, а та семиклассница, бегущая в тот БДТ за счастьем.

При этом я, давным-давно написавшая: «Можно остановиться на улице с кем угодно и назвать код — „Юрский“», давным-давно не была на его концертах, несколько лет не видела в спектаклях, а если где и видела Сергея Юрьевича, то исключительно на фейсбучных фотографиях — веселого, в оппозиционной цепочке и с белой ленточкой вместо концертной бабочки. Готовясь пробиваться на хоры (вот хорошо бы именно на хоры, это почти третий ярус…), я совсем не была при этом уверена, что нынешний Юрский не напомнит мне о невозвратности времени, что замозоленный театром организм как-то откликнется на то, что Юрский будет читать.

Художественные личности всегда складывают действительность вокруг себя в сюжеты. В пять вечера раздался звонок, звонила отдаленная знакомая (это его, Юрского, выражение — «отдаленный родственник»), посмотревшая накануне старый наш с Володей Непевным телефильм о Володине. Она на нем всплакнула и теперь воодушевленно сообщала мне об этом звонком. Но сегодня же — концерт Юрского, и я сразу вспомнила, как мы с Теняковой после володинских похорон, пьяные, звонили в Москву Юрскому, который не смог приехать, и Наталья Максимовна охранно одергивала меня: «Не говори Сереже, что никого из москвичей не было, он расстроится…» И я сказала отдаленной знакомой, что сегодня вот Юрский, и хочется… И через десять минут ко мне сама пришла контрамарка в пятый ряд, и я вошла в сияющий зал, прошмыгнув кулисы, где ходило явно волновавшееся «наше все и все — наше»…

Стоял орган, но это был как будто уже не орган, а увеличенная давняя фотография Юрия Белинского, где молодой Юрский выступает на фоне какого-то другого органа. И кажется очень маленьким, и неслучайно: вот он, исполнитель, а вот мировая культура, «органон» ее…

Он вышел, кажется, без бабочки (или снял ее, но во втором отделении был без), и ему было его «за семьдесят» хорошей формы. Зал, по возрасту никак не напоминавший ДВС, конечно, включал седых прекрасных старушек — свидетелей того редкого периода, когда, по словам Юрского, театр приобрел на некоторое время невиданное и несвойственное ему значение. Но и совсем молодые тоже были. И этот зал ждал так же, как я. Он был сведущ, этот зал, и потому, когда Юрский начал с просветительски-учительского обращения («вы должны быть счастливы жить в этом городе, вы петербуржцы и петербуржАнки… отсюда в шаговой доступности Медный всадник и Исаакий, и я тоже долго тут жил, я ваш земляк…»), этот зал недоуменно сжался, как кандидат наук, который помнит давний секретный код «Юрский» и которого неловко перепутали с пэтэушником.

Композиция вечера была посвящена Петербургу и его жителям, и была, как выяснилось, хитроумна. Сперва Юрский прочел начало «Носа» про цирюльника Ивана Яковлевича — этого нашего земляка-петербуржца в засаленном фраке и с дурно пахнущими руками, брошенного Гоголем в начале повествования. Юрский настаивал на абсолютной документальности этого невского жителя, обнаружившего 25 марта нос в хлебе. Несколькими жестами он намекнул на нос как фаллос (двойственность значения известна с Античности), и стало понятно, что Иван Яковлевич нашел х… знает что.

Выходило, что мы, «петержуржцы и петербуржАнки» — земляки именно что таких монстров, как засаленный Иван Яковлевич. Но когда в этот ряд встал и проглоченный аллигатором Иван Матвеевич из достоевского «Крокодила», и жена-его-дура, и рассказчик, увязавшийся в Пассаж («в шаговой доступности»), и начальник-идиот, — тут наша «санкт-гордость» и вовсе должна была увять. Один звук голоса Ивана Матвеевича из крокодильского чрева (тут Юрский вещал в пустой графин) провоцировал желание эмигрировать с брегов Невы, чтоб избежать звания земляка всех этих монстров. Словом, опустил нас Юрский, прикрывшись хитрой начальной патетической демагогией… А во втором отделении была поэзия. Все-таки у него поразительный вкус. Маяковского объявил, а вслед «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» прочел без объявления автора (ну, пОшло было бы объявлять…). И только после нескольких стихотворений поставил подпись: Осип Мандельштам. В поэзии «корпулентный» Юрский, плотно дававший прозаически-плотских гоголевских и достоевских персонажей, легчал. Здесь были у него редкой красоты паузы, гротесковые, ему одному, Юрскому, присущие ритмы и прозрачная радость от того, что «кто-то нас вдруг в темноте обнимает за плечи»… Вытащив зал земляков из крокодилова чрева, он «обнял нас за плечи» бесплотными строфами и строками… (Я очень часто и не по поводу думаю: вот как живется Юрскому, который всю русскую литературу — наизусть? Это ж тяжело? Или легко? Как не разрывает его от изумительных фраз и мыслей?..)

Он читал Бродского. «Остановку в пустыне». «Теперь так мало греков в Ленинграде, что мы сломали Греческую церковь». Читал не как поэзию, а как дневниковую прозу, звучащую синкопированным письмом. И опять мы, приподнявшиеся на Маяковском и Мандельштаме, оказывались монстрами, достойными пасти крокодила, варварами: «Но что до безобразия пропорций, то человек зависит не от них, а чаще от пропорций безобразья»…

И мы, «петербуржцы и петербуржАнки», уже ехали в ленинградском троллейбусе с «отдаленным родственником» Юрского Витюшей, живущим в Лондоне (несомненно, это был хорошо знакомый нам Виктор Евсеевич Боровский, несколько лет назад вернувшийся в наш город умирать и помянутый Юрским в «ПТЖ». И — в лучших зощенковских традициях — Юрский играл нам этот троллейбус и нелепую историю с дефицитными «квадратными яйцами» начала 90-х, за которые пассажир в кепке не хочет платить кондукторше… Современные иваны матвеичи и иваны яковлевичи — рожи из рож — посылали привет своим предкам и заодно нам, сидящим в бывшем Дворянском собрании, на фоне органа…

Казалось, круг завершился: поднял — опустил, поднял — опустил… Но это был еще не самый финал. В финале Юрский прочел пару абзацев из своей книги «Игра в жизнь» (опять же вкус: классиков — наизусть, себя — по книжке). Тот фрагмент, когда он глядит на БДТ с другого берега Фонтанки и в голове его крутится: «Где я страдал, где я любил, где сердце я похоронил…»

Он снова поднял нас этим признанием, «Юрский — наше все», не стесняясь констатировать: здесь похоронено его сердце. Написано в 2000-м, прочитано 18 сентября 2013-го в Большом зале Филармонии.

Я бежала домой, вновь поверив в волшебную силу искусства, а дальше… дальше я несколько дней была цирюльником Иваном Яковлевичем, находившим х… знает что, и только сегодня села и в один присест написала этот отзыв. Не обессудьте. Но город такой — завтра снова в пасть к крокодилу, находящемуся всегда в шаговой доступности…