На этой странице:
- Сергей Юрский о Светлане Крючковой
- Отрывок из книги Светланы Крючковой «Разное счастье нам выпадает.» Ассоциация графических искусств 2013
- «ДОБИВАЙТЕСЬ, ПОЖАЛУЙСТА, СМЫСЛА, ПРОЯСНЯЙТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, МЫСЛИ» ПТЖ №3 (81) 2015. Беседу со Светланой Крючковой ведет Марина Дмитревская
- Светлана Крючкова рассказывает о Сергее Юрском и «Фантазиях Фарятьева» на встрече со зрителями (видео).
- 2025 Светлана Крючкова о 90летии Сергея Юрского (видео).
Сергей Юрский о Светлане Крючковой:
Из книги Светланы Крючковой «Я у жизни ученица», 2020.
Cветлана моя давняя и неизменная любовь. Встретились мы давно в БДТ при начале её служения и на излёте моего служения и этом театре. Застойный 1975 год. И вдруг свежая пьеса талантливой Аллы Соколовой «Фантазии Фарятьева». Георгий Александрович Товстоногов отрекомендовал мне молодую, только что принятую в труппу, артистку Крючкову.
Не просто выйти на сцену и сыграть большую роль рядом с прославленными героинями театра — Ниной Ольхиной, Эммой Поповой, Зиной Шарко, Натальей Теняковой. А Светка, с её смело открытыми глазами и белёсыми ресницами, взяла и сыграла на равных свою Любу-Любасика.
Я был её режиссёром и партнёром (я играл Фарятьева). Репетировали пьесу быстро и плотно. И я тогда уже оценил мощность, смелость, гибкость и самостоятельность этого молодого таланта. Мы все полюбили нашего Любасика-Мордасика.
А потом… Потом мы оказались в разных театрах, в разных городах. Но кино-то остаётся. Я вижу на экране её новые и новые свершения. Она и смолоду была уже мастером. Теперь она — большой мастер. Отдельное спасибо — за эту дивную одесскую маму в «Ликвидации». Ай, как славно, как смачно! Но это в скобках. Горжусь гем, что был одним из первых твоих партнёров и режиссёров. Ты — героиня своей жизни. И настоящая героиня нашего актёрского цеха.
Сергей Юрский. Июнь, 2010
Отрывок из книги Светланы Крючковой «Разное счастье нам выпадает.» Ассоциация графических искусств 2013
Колоссальное влияние на меня оказал Сергей Юрьевич Юрский. И не только как режиссёр, но и как личность. Когда мы ездили с театром на гастроли, я бегала на все его поэтические вечера… С Сергеем Юрьевичем и Наташей Теняковой мы «дружили домами».
Юрский был мой первый режиссёр — в Ленинграде и в БДТ. И первый партнёр. Что может быть сильнее первой любви?! Он — уникальный режиссёр! Я играла в его спектакле «Фантазии Фарятьева» — хотя назначение на роль было товстоноговским… Когда я уезжала из МХАТа, мне говорили: «Мы тебе хотели дать роль Юлии в «Дачниках»!» То есть, роль героини-любовницы. И вдруг Товстоногов предлагает мне роль некрасивой шестнадцатилетней школьницы! Я встала со стула и говорю: «Георгий Александрович, посмотрите на меня: я похожа на шестнадцатилетнюю школьницу?»— «Нет, но нам такая нужна…». А Юрский, поначалу, вообще решил, что меня назначили «по блату» — поскольку я не показывалась худсовету. Была ещё другая актриса, которая внешне более походила на девочку, чем я — её уже назначили на роль. И пока шли репетиции первых пяти картин, Сергей Юрьевич относился ко мне хуже, чем к ней. А когда дело дошло до последней, шестой картины, где нужна была, всё-таки, какая-то душевная зрелость, душевная тонкость, оказалось, что она сыграть это просто не может. У нас была жесткая конкуренция! И у неё, и у меня был заключен договор всего на три месяца. Её в театр, в итоге, так и не взяли.
Наряду с Товстоноговым, Юрский стал для меня одним из моих главных театральных учителей. На его репетициях самое важное было — поймать настроение, почувствовать интонацию не только персонажа, но и всей сцены в целом…
Это была совершенно необычная режиссура! Он мог репетировать сцену столько времени, сколько нужно было для того, чтобы она была решена. Это могло продолжаться в течение трёх репетиций, например. А однажды случилось так, что решение пришло в первые два часа репетиции, и мы, довольные, разошлись но домам.
Помню, как не получалась последняя сцена у артистки, с которой мы репетировали в два состава. А я была после операции, и Юрский практически носил меня на руках в машину и из машины — у меня даже еще послеоперационная наклейка была. И вот я сижу в зале, репетирует артистка первого состава, а я вижу, что сцена не получается. Юрский стал очень нервничать. Я говорю: «Сергей Юрьевич, можно я выйду?» Он говорит: «Идите!» — таким раздраженным тоном. Я вышла на сцену и говорю: «Дайте мне, пожалуйста, три минуты». Ушла за кулисы и там — очень сильно разрыдалась — специально себя так настроила. Потому что я поняла: в сцене, которую сейчас репетируют, очень важно состояние, в котором находится моя героиня. С «холодным носом» эту сцену не решить! Чисто рационально ее не простроить. Нужно себя внутренне «разогреть»!!! И когда я вошла и, преодолевая рыдания, еле выговорила: «Шура, прости меня, я тебя очень прошу, прости…», — у нас с Наташей эта сцена сразу «пошла», стихийно возник танец… И всё вдруг решилось, «выстроилось»!
У Наташи Теняковой — грандиозной театральной артистки, я научилась многому. Помню, как они репетировали парную сцену: Александра и Фарятьев. Юрский погасил верхний свет, оставил только настенное бра. И в этой тишине, в этой полутьме, Наташа садилась к пианино и пыталась спеть сквозь слёзы: «Я прошу хоть ненадолго, боль моя, ты покинь меня…» «Когда я услышала это впервые, я была просто поражена!..» — говорила она и начинала плакать громко, в голос, почти истерически. Он брал бутылочку корвалола и начинал капать капли, и эта бутылочка стучала по рюмочке, и в полумраке он повторял: «Александра, Александра!..» Сергей Юрьевна же еще очень музыкальный. И как сейчас, помню его интонацию: «Александра. Александра, Александра!» А потом она говорила: «Почему люди мучают друг друга?..» и т.д. Монолог, которыи сейчас я часто читаю на моих творческих вечерах. И зал слушает, неизменно полный тишины. Потому что это вечная тема — это о любви…
Никогда не забуду гастроли БДТ в Тбилиси в сентябре 1977 года. Наш спектакль заканчивался признанием в любви моей героини Любы — главному герою Павлику Фарятьеву, которою играл Сергей Юрьевич. После ухода моей сестры к любимому человеку я оставалась наедине с тем, кто её любил (с Фарятьевым-Юрским), подходила к зеркалу в глубине сцены и, в точности повторяя позу сестры, говорила: «Я люблю Вас!» Никогда больше я не встречала такой непосредственной реакции зала: огромный зал удивлялся единым, громким вдохом «Ах!» Такое не забывается никогда! «Я люблю Вас так, — продолжала моя Люба, — как никто никогда никого не любил!» — повторяла я слова Павлика Фарятьева, сказанные им когда-то моей старшей сестре Александре. Этот спектакль до сих пор остаётся моим самым любимым.
Часто после спектакля мы собирались тесным кругом в доме у известного ленинградского врача и большого театрала Юрия Леонидовича Мозеля и его жены Люды Новокрещёновой: Сергей Юрьевич и Наташа Тенякова, я и Юра Векслер. Всего три семейные нары. Стол был накрыт красиво и изысканно. По сложившейся традиции, поднимая запотевшую рюмку водки, доктор Мозель говорил свой третий тост. «Я предлагаю выпить за великий русский народ и их мужей!» В 1999-м году на съёмках фильма «Старые клячи» моя Марья Ивановна скажет этот тост за праздничным столом, но Эльдар Александрович Рязанов, в результате, вырежет его из фильма. А жаль! «Ушло бы в народ!» — как сказал Станислав Сергеевич Говорухин.
2015 «ДОБИВАЙТЕСЬ, ПОЖАЛУЙСТА, СМЫСЛА, ПРОЯСНЯЙТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, МЫСЛИ»
ПТЖ №3 (81) 2015. Беседу со Светланой Крючковой ведет Марина Дмитревская
Дмитревская Света, вы считаете своими учителями Юрского и Козакова. В чем они ваши учителя?
Крючкова В том, как они проявляют смысл. Я не в манере чтения повторяю их, а в выборе материала соответственно своему нутру. Они умели точно выбрать своегопоэта и точно выражать мысль. Помните, как Самойлов пишет: «Добивайтесь, пожалуйста, смысла, / Проясняйте, пожалуйста, мысли. / Понимаете? Все остальное / Не имеет большого значенья». Вот чему я у них училась и, как мне кажется, научилась…
Дмитревская Козакова знаю хуже, а Юрский действительно сделал что-то совершенно новое. Как в юности началось с его «Нулина»…
Крючкова «Нулин» — это потрясение! Но, Марина, я слышала, как он в Пскове читал «Онегина», сон Татьяны. «И все кричат: „Мое! Мое!“//
„Мое!“ — сказал Евгений грозно…». И у всех всегда действительно грозно, громко… Я не могу передать, с какой интонацией сказал это Юрский… Тихо, уверенно и спокойно: «Мое». Вот вы сейчас мило так подхихикнули, а я в зале просто утробно хохотнула. Потому что так точно по смыслу!
Раньше, когда БДТ выезжал на гастроли, Владимир Рецептер, Сергей Юрьевич Юрский выступали с концертами, и мы бегали их слушать. А не так давно на гастролях в Перми (это было при Темуре Чхеидзе) дирекция БДТ пыталась запретить мне выступать в Пермской филармонии: «Вы оттягиваете у театра зрителя».
Для меня навсегда Пушкин — это Юрский, а Бродский — это Козаков.
Дмитревская Но Юрский читал еще и много прозы.
Крючкова Ах, как он читал бунинское «Легкое дыхание», Марина! Забыть не могу. Он — гений. Он владеет «сотой интонацией», непредсказуемой. И Наташа Тенякова гений. Как они сделали «Стулья» Ионеско! Так просто, и столько планов просматривается! Сергей Юрьевич всегда играет и ставит про бытие. Ну, у Ионеско сам Бог велел, но и наши «Фантазии Фарятьева» были про бытие. А я ненавижу вообще играть про быт. Не умею! Самая страшная роль для меня была Мария Ивановна в «Старых клячах»: «Девки, давайте!» Это было что-то страшное, Марина, я так себя ломала, насиловала. А играла Ахматову — купалась, наслаждалась.
Дмитревская А Юрский вас слышал?
Крючкова Никогда не говорил. Но он меня часто рекомендует. Значит, что-то слышал.
Дмитревская Что касается его «Фарятьева» (напомним молодому читателю, что это ваш дебют в БДТ), то это был для меня феноменальный спектакль, открытие нового театра.
Крючкова Марина, как он работал! Совершенно нестандартно. Вообще, мое счастье, что еще в Москве я поработала с Виктюком, с Толей Васильевым (он репетировал «Медную бабушку» во МХАТе и целиком ставил внутри «Пир во время чумы», дав мне Мери, не Луизу, а Мери). Мы с утра до вечера репетировали, не было ничего кроме театра! «Было время — процветала наша сторона…» И с Эфросом я успела поработать в «Эшелоне», и, хотя роль беременной Тамары была очень скучная, я видела, как для Анатолия Васильевича было важно создать атмосферу…
А Юрский репетировал не так, как они, не так, как Гога. Для него важен был каждый звук…
Вот сцена, где Наташа—Александра садилась за пианино и играла: «Я прошу, хоть ненадолго, боль моя, ты покинь меня». Она начинала плакать и ложилась на диван. Сначала были слышны рыдания, потом всхлипывания. И Сергей Юрьевич — Фарятьев гасил верхний свет, горело только настенное бра, он брал корвалол и начинал капать в рюмочку. И слышно было, как бутылочка стучала по стенке рюмочки. И в полной тишине он начинал с ней говорить… Мог вести репетицию шесть часов, а мог закончить за два часа, если мы что-то находили.
Меня же как брали в театр? «Договор на три месяца. Сыграете роль — возьму в труппу, не сыграете — расстанемся друзьями», — сказал Гога. И добавил меня в спектакль Юрского. Там уже репетировала актриса, и она была гораздо больше похожа на школьницу Любу, чем я, но Товстоногов мыслил парадоксально. А Юрский решил, что меня чуть ли не по блату взяли (я тогда отказалась показываться худсовету, сказав, что если кто интересуется — я могу организовать на Ленфильме просмотр фильма «Старший сын» по пьесе Вампилова…). Тем более я и правда была не похожа на девочку, какой она была описана у автора — Аллы Соколовой. Мою героиню в спектакле мама и сестра называли «Любасик-мордасик», и до сих пор, когда я звоню Юрскому, я никогда не говорю: «Это Света», я всегда говорю: «Это Мордасик».
Репетируем, а у меня несчастье. С острой болью попадаю в больницу Карла Маркса, там меня не с той стороны разрезают, переполосовывают весь живот, лежу в палате на пятнадцать человек у двери, больно, температура сорок, ухода никакого, поставят бульон за два метра от кровати — и все. Простыня в заскорузлой крови, лежу беспомощная, и в один прекрасный момент достаю из-под кровати судно, поднимаю его… И в этот момент входит Юрский. От ужаса кладу это судно себе на живот и накрываю одеялом. Оно холодное… «Света, я вас очень прошу. Если можете — встаньте и придите на репетицию. Она этого играть не может», — говорит Юрский и выходит. Я лежу в шоке. Но что характерно — после его прихода мне поменяли постельное белье — выдали чистое! Я встала, по стенке доползла до зав. отделением с какой-то птичьей фамилией — и под расписку вышла. С наклейкой на животе.
И Юрский стал за мной приезжать, Марина, на своих желтых «Жигулях». Мы жили на Кронверкской в ленфильмовском доме у Юриной сестры. Юрский подымался на второй этаж, стаскивал меня на плечах, грузил в машину, вез на репетицию и точно так же на себе приволакивал обратно.
Репетировали финальную сцену, приход Бедхудова. Сначала в ней появляется Люба: «Шурочка, прости меня…» У моей дублерши сцена не идет. Я сижу в последнем ряду зала, в конце концов говорю: «Давайте я попробую». — «Идите!» (Юрский был уже внутренне взбешен, долго не получается…) Я пошла за сцену и говорю: «Дайте мне три минуты, я скажу, когда буду готова». И разрыдалась — так, как дети рыдают в 16 лет. И, обрыданная, в жутком состоянии, да еще налив себе на голову воды, я появлялась с этим: «Шура, прости меня, я тебя очень прошу — прости меня…» И как поехала сцена, как пошла… Это чисто актерское, в пьесе не написанное. И Сергей Юрьевич убрал девочку с роли, и она стала писать везде письма, что я дарю Юрскому—Теняковой—Шарко дорогие подарки, потому меня и назначили на роль… Не буду говорить, что с ней потом было, как ей все вернулось, потому что накануне своей собственной премьеры я еще ее двое суток выхаживала…
Дмитревская Не забыть, как Юрский—Фарятьев бежал, высоко поднимая колени, по периметру сцены…
Крючкова Именно в такой момент он однажды упал! У нас вообще был спектакль повышенного травматизма. Сначала увезли меня, потом сломал ключицу Юрский, потом заболела Ольхина, потом сломала два пальца на ноге, поднимаясь по нашей маленькой лестнице со двора в гардероб, Шарко… И тогда ее заменила Эмилия Анатольевна Попова. Марина, мне было двадцать пять лет, я ничего не понимала, но когда Эмоция Анатольевна (так называли ее в БДТ) произносила: «Ты знаешь, Павлик, я иногда ночью проснусь и думаю: „Господи, а жизнь-то ушла… куда?..“» — во мне все замирало. Она играла гениально… А обратная сторона наших ширм, из которых состояла декорация, была расписана словами роли Ольхиной: она плохо запоминала… И как Нина Алексеевна Ольхина (тонкая шея, покатые плечи, аристократический вид, Клея, Настасья Филипповна, Девушка с кувшином) здесь была смешна до ужаса: тонкая косичка, платформы, махровый халат, папироса… Много было смешного, но настоящего. Кстати, это Юра Векслер тогда уговорил Юрского, чтобы я не красилась. «Если она подкрасится, она будет хорошенькой женщиной, а без грима — страшненькой девочкой». И мой грим был — вода и мыло.
Авербах посмотрел наш спектакль и решил делать фильм. У Соколовой написано: «Входит худенькая шестнадцатилетняя девочка». Но он-то посмотрел спектакль со мной и решил взять девочку под меня — Катю Дурову…
Дмитревская «Фарятьев» именно тот спектакль, из-за которого мы не могли простить Товстоногову потери Юрского, не прощали пресечения новой линии БДТ. Отречься от того, юного своего чувства не могу, хотя и сам Юрский уже написал (двадцать лет спустя) в эссе «Товстоноговия», что Гога был прав.
Крючкова С моей точки зрения, бестактно повела себя на банкете Алла Соколова: встала и сказала, что огорчает ее только одно — что ее пьесу ставил не Товстоногов…
Я тогда сказала Сергею Юрьевичу: «Подождите, сейчас этот спектакль поставят в „Современнике“, еще где-то — и она прибежит сюда и будет целовать следы ваших ног. Она не поняла, какой вы поставили спектакль». И в «Современнике» действительно был абсолютно проходной спектакль (трусики-лифчики-женские разборки), и фильм у такого выдающегося режиссера, как Авербах, вышел неудачный, скучноватый…
Но дело было не в Гоге… Нет, конечно, когда Наташа Крымова, приехав на день в Ленинград, пошла не на «Историю лошади», а на «Фарятьева» и Эйдельман пошел туда же, — у Георгия Александровича взыграла ревность, это понятно. Но дело было в Романове, который сказал: «Не желаю видеть это жидовское лицо ни на киноэкране, ни на экране телевизора, не желаю слышать его голоса по радио». Дошло до смешных вещей. 1976 год, Юра Векслер и Митя Долинин снимают с Динарой Асановой «Ключ без права передачи». Сцена: дети идут на Мойку, 12 — в пушкинский день 10 февраля. И там выступают Дудин, Вознесенский, Окуджава… И был Юрский, который традиционно читал главу из «Онегина». Ни слова от себя, ни за власть, ни против власти, просто пушкинский текст. И его категорически вырезали, сказали, что это даже не обсуждается! Ему перекрыли кислород, он не мог дышать в этом городе, заработать нигде не мог!
Марина, а вы были на последнем «Мольере»? Когда он говорил Эмме Поповой: «Старуха моя…» Что делалось в театре! Все билетеры, все его зрители… Это было такое прощание!!
А потом он позвал нас на проводы — у них в пустой квартире на Фрунзенской. И по дороге Юра говорит: «Давай заведем альбом». Купили какую-то папку для черчения (раньше же купить что-то было невозможно!). Пришли. На голом полу в пустой квартире лежала скатерть, на ней вино, еда. Были Леша Симонов, Майя Романова, двоюродная сестра Юрского, «Фафа» Белинский, еще кто-то… А я с этим альбомом. И стеснялась ужасно, я вообще стеснялась Сергея Юрьевича, и в страшном сне не называла его Сережей, так же, как Виталия Мельникова всегда только — Виталием Вячеславовичем. Ну, а когда разгорячились, я с альбомом и подползла. «Что написать? Мордасу?» — «Да». И он, Марина, достает ручку и, не отрывая пера от бумаги, пишет мне стихотворение.
И вот опять стучимся лбом мы
В напевы старого альбома.
Уже давно отпело лето,
Когда, тебя увидев, Света,
Я понял, что навек унесся
С твоею яркостью белесой.
Судьба горька. Судьба — проклятье.
Ах, как нам мало обломилось!
Был уничтожен наш «Фарятьев»,
Не снизошла благая милость.
Но все же больше оптимизма!
За грубости прошу прощенья.
Конечно, больно ставить клизму,
Но клизма — это очищенье.
От нас очищен град Петров.
А мы очищены от страха.
В последний раз — родимый кров,
Прощальный чай, прощальный сахар…
Светлана, всей своею массой
Прижмись ко мне. Ты хороша.
Пусть жизнь проходит мимо кассы,
Полна тобой моя душа.
Вот вам и ответ, почему он уехал из города. Товстоногов — это маленькая капля, и он ничего не делал плохого, а вот Романов (напомним молодому читателю, что Романов Г. В. — это первый секретарь Ленинградского обкома КПСС) его гнобил и называл жидовской мордой. Я это знаю, потому что в полной мере хлебала антисемитизм в связи с невыездным Юрой Векслером, чистокровным евреем из Витебска (папа ученик Малевича, картины дяди — Михаила Векслера — висят в Витебском музее). И я заходила со своей «русопятой» мордой в отдел кадров и требовала: «Дайте-ка мне документы Векслера!» И Нина Алексеевна Ольхина говорила: «Двух евреев, Светочка, мы закрыли своими спинами». Ее муж был математик Виктор Зиновьевич… «Ниноночка, как хорошо, домой придешь — отдыхаешь: ни одной умной мысли… Ниноночка, я тебя так дорого отдыхал, а ты так плохо выглядишь». — «Витюня, с каждым годом это будет дороже и дороже…» Они были потрясающей парой, Нинона — это вообще отдельная история. Товстоногов дал ей роль простой девушки, она вышла и царственно сказала: «Я окончила ФэЗэО и стала фрэзэровщицей…» На этом закончились роли простых девушек…
Дмитревская Сказочная была труппа… И завершая тему Юрского. Я помню, как он сидел на похоронах Товстоногова, обхватив голову руками, в левой первой ложе. А на сцене стояло кочергинское оформление «Мольера», его несостоявшийся театр хоронил короля-солнце…
Сергей Юрский 