Из книги: Анатолий Генрихович Найман. Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться. Издательство АСТ, 2018 (О днях рождения Ахматовой в Комарово с 2006 по 2016)

2014 

Сергей Юрский:

Здравствуйте, здравствуйте, добрый день! Разное говорили, а смотрите-ка, сколько народу собралось на этой дальней от остановок автобусов, троллейбусов и даже поездов площадке. Вот я сюда и добрался. Сюда, куда по разным причинам не смел добраться еще 64 года назад. Потому что я комаровский житель. Здесь наш Дом отдыха, актерский, и с моими родителями сперва, потом уже и самостоятельно я приезжал. Это мое пребывание в Комарове насчитывает многие годы, начиная с 50-го. Здесь умер мой отец, это тоже памятно. От него я многое слышал про Ахматову, никогда никто из нас не рискнул ее навестить, ей поклониться, поцеловать руку или просто поклониться, потому что разные круги. И какая-то несмелость была и опасность, само собой. Опасность присутствовала тогда очень явственно. Она была опальным человеком, и те, кто сюда ходил, были люди, не боящиеся опалы. Я многих из них знал, и поэтов, молодых тогда, Женю Рейна, немного Иосифа Бродского, Леву Друскина, который сюда на своей инвалидной коляске тоже подъезжал. Но рискнуть прийти? Это все были небожители, те, кто к ней ходил. И тем более она – отдельный, особенный, такой же, как эта замечательная таблетка, выбитая на камне ее могилы. Это лицо, которое не спрятано, наоборот, оно открыто, но оно абсолютно отделено от того, что не оно. Замечательный памятный знак, который говорит об особенности этого человека, так же как ее портреты разных лет.

Я сегодня смотрел на них в Русском музее, и портрет Альтмана, и портрет Петрова-Водкина, разных лет этой женщины – и всегда это образы опять же не закрытые, а отделены от всего, как деревья. «Здесь все меня переживет», она говорила, мы знали эти строчки и полагали, что они слишком грустны. Нам, тогда молодым, казалось, что мы-то все переживем. Теперь мы пережили Анну Андреевну на полсотни лет почти. Если бы я осмелился прийти к ней сейчас (это невероятная вещь), то я думаю о том, что бы я мог ей сказать, занять часть ее времени? Так же как боюсь сейчас занять часть вашего времени в холодеющем дне, в вечереющем, самом длинном дне в году, перебрать. И все-таки рискну начать и потом по вашим лицам увижу, что, дескать, хватит. Я бы ей, конечно, сказал: «Вы знаете что, я слишком много отдал в жизни времени и любви Пушкину и знаю, что Пушкин был всегда в поле ваших не только исследований, но в поле вашей души, он присутствовал всегда. Я выбираю вот эти строчки. О поэзии, легкие. Кусочек из шуточной, то ли шуточной, то ли совсем не шуточной поэмы «Домик в Коломне». Все по-разному, к примеру, Маяковский писал, как делать стихи, и в своей манере пытался объяснить, как делать стихи. Вот и Пушкин начал в период своего несомненного кризиса, может быть, нескольких дней всего длившегося, но несомненного – невхождения в общие потребности, в разрыве – эту поэму так:

Четырестопный ямб мне надоел,                         
Им пишет всякий. Мальчикам в забаву 
Пора б его оставить, я хотел  
Давным-давно приняться за октаву.

За самой будкой. Вижу как теперь                         
Светелку, три окна, крыльцо и дверь.

Для того, чтобы дойти до этого упоминания «будки», я дочитал зачин поэмы до этого места. Упрощенное, обращенное к людям, вернее не к людям, а к человеку, какому-то конкретному человеку, который согласен попробовать понять настроение поэта, говорящего о своем ремесле, великом ремесле. Небожители все-таки определяются уровнем того, чем владеют только они, поэты, и больше никто.

Дальше я бы сказал Анне Андреевне: «Анна Андреевна, Вы, наверное, может быть, и знаете эти стихи. Это ваша современница, она была в сложных отношениях с жизнью, в сложных отношениях с вами, и великая, тоже великая, как и вы, – Цветаева. Я вам прочту одно стихотворение Пушкина, которое среди других Цветаева перевела в худшие свои дни эмиграции». Перевела на чужой язык, и перевела совершенно потрясающе. Прежде всего, ритмически сохранив на другом языке то, что составляет пушкинскую силу и прелесть. 200 страниц она перевела без всякой надежды их опубликовать. Их опубликовали через много-много лет. «Бесы». Пушкин. Цветаева.

Я часы оставил там, я не гляжу на них, я гляжу на ваши лица и еще продолжу.

Человек, который, конечно, совершил великое движение нашей поэзии, – Иосиф Бродский. Человек, который здесь бывал, для которого это было важно и, по всей видимости, действительно был замечен Анной Андреевной. Если бы я тогда, или теперь, или в неведомых пространствах и временах пришел к ней, я бы сказал: «Можно я вам одно стихотворение прочту Бродского? Оно, естественно, вас никак не касается, но по поэзии оно превосходно. Оно касается другой женщины, занимающейся той же профессией. Оно называется «Одной поэтессе»:

---

Вы знаете, если у вас еще есть терпение на три минуты, то я бы пошел вот на что. Бродского я читаю довольно много, в том числе, и длинные его произведения, но я сейчас никак не рискну этого сделать. Но сегодняшнее посещение могилы Анны Андреевны, этого кладбища, могилы моего товарища великолепного, и поэта, кстати, кроме того, что он драматург, Александра Володина, и эти деревья, которые так выросли, и эти могилы, которых так много, пробудили у меня ощущение рискнуть прочесть стихотворение свое, которое написано в год смерти Ахматовой. Никакой связи с ее смертью здесь нет, а настроение, которое у меня сегодня возникло, я бы хотел им поделиться:

Я проснулся на скамейке.
Я сидел в бесшумном парке 
и никак не мог припомнить, 
где заснул я и когда,
было утро воскресенья,
и ещё не встало солнце,
и в прудах стояла смирно 
неглубокая вода. 
 
Позабытая тревога 
осторожно повернулась 
где-то слева, возле сердца. 
Я сидел не шевелясь.
Я напряг глаза и память, 
и, от мозга оттолкнувшись, 
поплыла перед глазами 
неразборчивая вязь. 

Видел я, как плыло время 
относительно спокойно,
и в его пустую реку
тихо падала листва. 
В перепутанных деревьях 
я искал свою тревогу,
я заглядывал со страхом 
в потаённые места. 

Знаете, как ищут зайца
на загадочной картинке: 
между веток где-то уши,
а в корнях, быть может, глаз.
А деревья всё скрипели, 
ветер дул, слетали листья, 
было тихо и печально,
день родился и погас. 

И тогда перевернул я
ту журнальную картинку, 
тот загадочный рисунок,
тот тревожащий покой - 
вверх теперь летели листья, 
надо мною плыло время,
я пустые кроны клёнов
мог легко достать рукой. 

В перевёрнутой природе 
всё же нет ушей тревоги, 
всё же нет причины зайца 
и покоя не найти. 
Только сломанные ветки, 
только мертвенное время 
осторожно намечали
след неясного пути. 

Видно, вспять поплыло Время: 
сквозь могилу и сквозь слёзы 
в расступившихся деревьях
я увидел вдруг отца... 
Было утро воскресенья, 
в перевёрнутой природе 
я искал заветный узел - 
связь начала и конца. 

Я вас очень благодарю за внимание, извините за длинноты.