Михаил Козырев: Добрый вечер, уважаемые слушатели радиостанции Серебряный Дождь. Спасибо за то, что ваши приемники настроены на нашу волну. Вам предстоит два потрясающих часа. Я думаю даже, что незабываемых. Дело в том, что в эфире очередная программа из нашего цикла «Отцы и дети». В студии Фекла Толстая. 

Фекла Толстая: И Михаил Козырев. Но я думаю, что такое смелое анонсирование, я уверена, что справедливое, которое Миша произвел, связано не с названием нашей программы, не с нами, а с гостем. Для нас, правда, очень большая честь, что этот человек сидит сейчас в студии и мы вместе собираемся провести два часа. Это замечательный артист. Сергей Юрьевич сейчас с ужасом говорит: «Два часа?!». Я уверяю вас, что они пройдут очень быстро. Это артист, режиссер, писатель Народный артист России Сергей Юрьевич Юрский. Здравствуйте, Сергей Юрьевич. 

Сергей Юрский: Здравствуйте, Фекла, здравствуйте, Михаил. 

Михаил Козырев: Добрый вечер. 

Фекла Толстая: Очень приятно, что нам удалось… 

Михаил Козырев: Едва сдерживая трепет – ты произнесла это во вступлении. 

Фекла Толстая: Мы будем говорить, как всегда, в наших программах «Отцы и дети», о детстве, о родителях, о том, как складывалась ваша личность и с удовольствием потом, если вы будете не против, перекинем мостик на следующее поколение семьи Юрских, потому что следующее поколение – это не просто ваши дочь и внуки, но и это и следующее профессиональное поколение, и вы связаны и на сцене работой. 

Михаил Козырев: Я хотел вам задать очень конкретный вопрос: чем пахло ваше детство? Какие запахи вы помните? 

Сергей Юрский: Опилки. 

Михаил Козырев: Потому что цирк? 

Сергей Юрский: Потому что цирк, конюшня, потому что я жил в цирке. Запах конюшни доносился до нашего второго этажа, а конюшня была под нами, значит, звери, двор пах тоже животными, особенный запах. Это был довольно замкнутый мир и вместе с тем многолюдный, потому что в те времени, а это времена цирка, в войну, цирк наполнялся ежедневно, и это было не детей водили, детей – само собой водили, потому что в воскресенье три представления шли, а взрослые, это были люди, которые на побывке с войны, с фронта, которые на время в городе. В Москве было достаточно, кроме некоторых районов, город был не весел, потому что была война, потому что были тяготы в смысле одежды, в смысле холода, в смысле еды, в смысле всего. А цирк – это было открытие, может быть, внешней, но радости, силы, обнаженности, потому что все всё время кутались, а здесь обнаженность, это тоже было противоречие, которое людей привлекало. Поэтому переполненный цирк каждый вечер взрослыми людьми. Это то, что я помню, так как я каждый день был хоть некоторое время, это называлось «на прожекторе», потому что мест не было, не то, что зашел и где-нибудь сел, нет, все переполнено. А на прожекторе, где сидели молодые девушки и направляли лучи на артистов, по знакомству можно было каждый вечер на некоторое время зайти, посидеть, потом – жизнь, уроки и все прочее. Вот чем пах мой цирк, которым руководил в это время мой отец, актер, режиссер, театральный режиссер, но обстоятельства жизни привели его в это время в цирк на довольно долгое время. 

Фекла Толстая: То есть ваш отец оказался руководителем цирка еще до войны, а потом и во время войны. 

Сергей Юрский: Тогда он работал просто в других цирках, он руководил Ленинградским цирком, он работал, когда был в ссылке, в Саратовском цирке, а потом это был Московский цирк. 

Михаил Козырев: На Цветном бульваре. 

Сергей Юрский: А потом он вернулся по обстоятельствам не радостным, потому что это был один из кризисов его жизни, когда все руководство цирка было в период борьбы с космополитизмом разогнано, исключено из партии. 

Фекла Толстая: Это 48-й год. 

Сергей Юрский: Да. И тогда мы вернулись в Ленинград, и после довольно тягостных лет жизни отец вернулся в театр и стал снова театральным режиссером, эстрадным режиссером. Он был и тем, и другим, и умер он в должности художественного руководителя Ленконцерта, в то время очень могучей организации. Во всяком случае, хоронили его толпы и эти толпы состояли из актеров. 

Михаил Козырев: Я хотел бы вернуться в цирковое ваше детство. Какие воспоминания у вас сохранились от той квартирки, которая была оборудована прямо в цирке, как вы говорили, полторы комнаты у вас всего было. Что это было за помещение, что вы запомнили, какие детали? 

Сергей Юрский: Это была бывшая бухгалтерия, без туалета. Вот эта бухгалтерия. Где помещались несколько людей, которые занимались денежным обеспечением цирка, в одной комнате, а в другой были сейфы. Бухгалтерия должна хранить где-то свои бумаги? В этой комнате жили родители и я, а в другой комнате была так называемая гостиная, в которой я в детские годы перевидал много замечательных людей, живших также или чуть лучше, потому что мы-то были не москвичи, мы были ленинградцы и мы оказались в Москве вынужденно, Ленинград уже был в блокаде. Вот такое было детство. Оно не похоже, конечно, на обычное детство. Обычное детство в мое время – это два воспитателя: двор – первый и главный, и в какой-то мере, школа. Для меня двор был важнее школы, потому что это был цирковой двор, потому что это были цирковые дети, то есть трудящиеся дети, с малых лет их готовили к тому, чтобы быть продолжателями фамилии, жанра, династии, номера определенного. Это были мои друзья, которые жили вот такой юной, но абсолютно трудовой жизнью. Ну и я старался быть в какой-то степени в этом же ритме, потому что иначе как бы мы могли дружить? Школа была на втором месте, но она тоже была занятная. Цирк на Цветном бульваре, рядом была улица, разделявшее цирковой забор и забор Центрального рынка, который там находился, это была улица Малюшенка, одна из многочисленных хулиганско-бандитских улиц. Это была некоторая проблема, потому что некоторое время… Моя школа начиналась в пять часов вечера, это была третья смена. 

Фекла Толстая: Просто потому, что было столько учащихся или потому что это была рабочая молодежь? 

Сергей Юрский: Какой там! Я был пятиклассником, что вы, какая рабочая молодежь! Рабочими были мои цирковые друзья: Папазовы, Лери и другие. А в этой самой квартирке, если ее можно так назвать, но в войну нужно всем терпеть, это была еще психология отца. Он даже никогда не ставил вопроса о том, что он, заслуженный артист РСФСР, а в то время звание «Заслуженный артист», тем более, что он пережил и некоторые гонения, но все-таки это большое звание и должность – Художественный руководитель системы цирков СССР и Московского цирка на Цветном бульваре. Но он даже никогда и вопроса-то не ставил о том, что как бы улучшить, ну хоть бы квартира с туалетом была, а не с общим цирковым – для людей и для зверей. Но в этой квартирке кого я только ни видел, я не говорю уже об актерах, которые приходили, это был и наш сосед, он жил в нормальной квартире, но у него была гримерная рядом с нами, Румянцев, то есть Карандаш и его собака. Это был Иван Рубан, который дрессировал медведей, с другой стороны. Это был Виталий Лазаренко, это были Рожковский и Скалов – музыкальные эксцентрики, Плинер. Кого только не было, потому что к отцу заходили и по делам, и по дружбе. Это был и ставший впоследствии исторической фигурой Вадим Рындин, художник, который был художником очень многих программ, поставленных отцом. 

Фекла Толстая: Он потом был художником Большого театра. 

Сергей Юрский: Да. Это была и в то время ставшая его женой Галина Уланова, которую попросили выходить, и она выходила на манеж. 

Фекла Толстая: А что она делала на арене? 

Сергей Юрский: Танцевала. Она балерина. 

Фекла Толстая: Что Галина Сергеевна балерина, это мы знаем. 

Сергей Юрский: Она была женой Рындина, поэтому танцевала. 

Михаил Козырев: Она танцевала в цирке, на манеже? 

Сергей Юрский: Ну, выход просто. 

Фекла Толстая: Это было во время войны? 

Сергей Юрский: Война. Это уже конец войны, чуть после войны. Это был и Ханов, с которым я тогда познакомился. Большой артист, который читал прологи в цирке. Отец привлекал очень многих людей, знакомых по прежним временам, и они были здесь. Потом появилось уже молодежь, мамины ученики по музыкальной части, например, Юра Никулин, но он был не на равных, он был молодой, из армии пришедший человек, но тоже тогда мы с ним познакомились. Это были клоуны, которых я всех знал. Вот атмосфера. 

Фекла Толстая: А что это была за программа? 

Сергей Юрский: Как программа? Это были сменяющиеся программы. 

Михаил Козырев: Из каких жанров они состояли, из номеров? 

Фекла Толстая: Насколько программа, которая шла во время войны… Ведь всегда говорят, что цирк – самый консервативный из искусств. Насколько это можно сопоставить с тем, что сейчас показывают в цирке? 

Сергей Юрский: Конечно, сейчас совершенно другой цирк, и часто даже без того, с чего начали вы и начал я – без запаха опилок, потому что научились дезодорантами ликвидировать этот звериный запах. А мне его по-прежнему очень не хватает. Ну, это изыск. Жанры были все. 

Фекла Толстая: Вы упомянули пролог, которого сейчас не бывает. 

Сергей Юрский: Нет, обязательно было, это отец ставил, с действующим оркестром, который был на своем месте, со шпрехшталмейстером, которым был тогда более всего запомнившийся, тоже мой знакомый с тех времен Александр Борисович Буше, который говорил без всякого микрофона тогда еще, какие микрофоны? Это нужно было донести, поэтому он научился говорить одни гласные, пропуская согласные. 

Михаил Козырев: О-ы-е-е – добрый вечер. 

Сергей Юрский: Да, но мощным басом. Буше объявлял номера и это были клоуны Демаш и Мозель, потом появившийся Берман, потом, уже гораздо позже появившийся Олег Попов, и потрясающие рыжие клоуны – самый для меня фантастический и вызывавший чувство «вот это да» – Лавров, по-моему, Николай – человек с зелеными, стоявшими дыбом волосами. Это была буффонадная клоунада, мощная, но помню и первые выступления, конечно, Юры Никулина. Это все позже. А вот это еще я говорю о раннем цирке. За эти фамилии – Демаш, Мозель, Лери, потому что брали всегда звучные фамилии, чаще всего итальянские, за это и был погром руководства цирка, потому что это западничество. Вот тогда-то и выиграл и стал кумиров прежде всего начальства, а как всегда вслед за начальством и народа, Олег Попов. 

Фекла Толстая: Вот нормальный русский парень. 

Сергей Юрский: Да. А те были ненормальные, странные люди. Но это была традиция цирка. 

Михаил Козырев: Вас, как ребенка цирка, который это, конечно, все возбужденно впитывал, каждый вечер эту атмосферу, был ли среди этих цирковых артист или амплуа, о котором вы мечтали, вот смотрели ни них и думали: я хочу быть вот этим. 

Сергей Юрский: Конечно. 

Михаил Козырев: Что это было? 

Сергей Юрский: Был недосягаемый жанр цирка, но привлекательный, потому что я с этой семьей, они были просто как родные, потому что их сын Леон был моим самым близким товарищем, это сестры Кох и их знаменитый аттракцион. Сперва это было воздушное колесо и проволока, а потом знаменитый «Семафор», то есть неправильной формы железная конструкция, которая вращалась, а они двигались по ней, Зоя Кох ходила на пуантах. 

Фекла Толстая: По проволоке? 

Сергей Юрский: Это не проволока, это была железная дорожка сантиметров пять шириной. А Иван Папазов, муж Марты Кох, был отцом Леона, и он тогда создавал свой потрясающий номер «Воздушный полет», и баланс на голове. Они были в морских костюмах, весло, которое было привешено и которое летало во всю ширину цирка на очень большой высоте. Иван, а потом и Леон стояли на голове на этом весле. Это был совершенно потрясающий трюк, и он очень долгое время держался. Когда я несколько лет назад был в жюри «Минуты славы», именно в связи с цирком, и смотрел разные номера как один из судей, и когда увидел в списке фамилию Папазов, я ахнул, как, есть связь? Это оказался внук Леона моего, и он, приехавший из Лас-Вегаса, он был на гране получить эту высшую награду, но оказался вторым, потому что там оказался номер, во-первых, наш, а во-вторых, групповой, очень сильный. А то, что делал этот внук, это было ослепительный совершенно номер, это связь того цирка с этим цирком. Это другое, конечно, все дело, но то, что я на этой передаче увидел и Леона, уже, естественно, моего возраста, и мы встретились там, публично, это была память о цирке. Могу сказать одно, сейчас я уже довольно давно не был в цирке, но, конечно, и дочку Дашу водил, и внуков водил, но в цирке я себя чувствую как в своей среде, потому что отца, как в цирке московском, как в цирке ленинградском, как в цирке свердловском, где бы я ни был, отца почитают как человека, много создавшего здесь. 

Фекла Толстая: То есть вы, приходя в цирк, вас воспринимают как сына Юрия Сергеевича Юрского? 

Сергей Юрский: Меня, во-первых, сразу ведут вовнутрь, и мы обходим и конюшню, и все. Когда у меня был юбилей мой, который я еще отмечал, теперь я уже не отмечаю юбилеи, а когда был юбилей 15 лет назад, конечно же, мы встретились с Юрием Владимировичем Никулиным, и по старинке вышли на манеж, снимался фильм об этом, и мы сделали, что могли, и поговорили откровенно в центральной точке манежа. 

Михаил Козырев: Давайте вернемся к воспоминаниям о вашем отце. Я прочитал много ваших интервью, и вы часто используете такой образ, что ваш отец был режиссером вашего детства во многом, то есть он для вас был, помимо всего того, что дают отцы своим детям, еще и источником пиетета к этой профессии, и источником каких-то азов. 

Сергей Юрский: Никогда он этим не занимался. Ему хватало работы и принцип воспитания детей, я даже не могу сказать слово «воспитание», роста детей, на чем они росли в те времена. Родители работали, жизнь была трудная и рабочая. А цирк – это совершенно видимая работа. А для меня, жившего в цирке не просто видимая, а просто ощутимая, на ощупь. Поэтому заниматься воспитанием, преподаванием чего-то, указанием… Он был примером для меня и в области моих опытов, связанных с цирком ли, с театром ли позднее, он был моим строгим критиком, потому что когда уже дошло дело до театра, уже в последние годы его жизни, я учился уже в университете и играл там, в драматической студии, я учился уже в театральном институте, начинал. Отец всегда говорил: «Давай с тобой сыграем сцену какую-нибудь». У него была потрясающая память. «Сыграем, а мама пусть сидит, смотрит». «Попробуй меня переиграть, роль у тебя будет выигрышная, а у меня не выигрышная». Вот если можно назвать это воспитанием, или преподаванием, или режиссурой. 

Михаил Козырев: Что вы, например, играли с отцом? 

Сергей Юрский: Например, мы играли Хлестакова и Осипа из «Ревизора». 

Фекла Толстая: И он помнил весь текст? 

Сергей Юрский: Абсолютно. 

Михаил Козырев: И он был Осипом? А вы были Хлестаковым? 

Сергей Юрский: Он был Осипом, а я был Хлестаковым. 

Михаил Козырев: То есть изначально преимущество было у вас? 

Сергей Юрский: Абсолютно, так все это и происходило. Но, конечно, когда он ставил театральные спектакли в Ленинграде, вот это меня безумно привлекало. Я по мере возможности бывал и на репетициях, а когда спектакли шли, я по многу раз их смотрел, тем более, что там были артисты, которые меня крайне привлекали и действительно выдающиеся. Я назову одного, которого сейчас еще знают, потому что его вспоминает и телевидение, и в книгах, – Николай Трофимов. Он играл у него в «Волках и овцах», совершенно замечательно. Вот такие артисты: Трофимов, Усков, Ханзель, Гурецкая – это все, это уже театр. Но мы не будем, я думаю, рассказывать все-все-все, потому что театральную атмосферу передать куда труднее. Цирк – замкнутое пространство, и безумно ответственное. Этот девиз цирка для меня и был, и остается определяющим сегодня и ежедневно. 

Фекла Толстая: Сергей Юрьевич, если можно, я хотела вернуться к вашему отцу. Вы сказали, что отец руководил Московским цирком на Цветном бульваре, вообще цирками, и сказали, что судьба сложилась так, что он должен был из театрального режиссера перейти работать в цирк. А как ваш отец вообще оказался в театре, при том, что если я правильно понимаю, эти годы, 20-30-е, это потрясающее время истории русского театра. С другой стороны, и советская эпоха принесли другое отношение вообще к человеку театрального мира. Как он выбрал эту профессию и что он делал до того, как оказался в цирке? 

Сергей Юрский: Он выбрал ее рано. Он 1902 года рождения, как и мама, Евгения Михайловна Романова-Юрская. Но познакомились они, естественно, уже когда были взрослыми очень людьми. Отец из города Стародуба Брянской области, на границе с Украиной. Он, будучи гимназистом, влюбился в труппы, которые заезжали. Ведь драматический театр переживал тогда невероятный расцвет и колоссальный интерес и колоссальное влияние на людей оказывал. Это время расцвета Художественного театра, и Малого театра, и театра Корша, и антреприз. И вот эти антрепризы большей частью украинские, потому что это было на границе с ней, они наезжали и в город Стародуб. 

Фекла Толстая: Но это не в нашем понимании антреприза, конечно? Я имею в виду, что сейчас есть репертуарный театр и есть антреприза. 

Сергей Юрский: Антреприза – просто другой способ подготовки, но вообще в те времена театры были коммерческими, в том числе и Московский художественный, императорских театров было несколько, и все. А все остальное – это были театры коммерческие. 

Фекла Толстая: Но антреприза не значила плохое качество, как сейчас иногда бывает? 

Сергей Юрский: Иногда плохая, как и академические театры, иногда замечательная, потому что были выдающиеся антрепренеры и выдающиеся актеры вот этих театров, которые могли перемещаться. И они заезжали в эти города, и там везде оставляли такой след, что возникала любительская сцена, тоже хотели играть и играли хороший репертуар. Вот отец был одним из тех, кто увлекся, и там, в Стародубе создал такой любительский театр. Но он был гимназистом и поэтому он имел нарекания от руководства гимназии. Во-первых, всегда говорят: занимайтесь тем, чем занимаетесь, учитесь, вы гимназист. А во-вторых, вообще это дело такое, ерундой занимаетесь, гимназия вас готовит не для сцены, так ведь? Это естественное отношение. И когда это стало довольно строго, он сменил фамилию. Тогда и возникла фамилия Юрский, началась и до сих пор она продолжается. Юрский – очень популярная украинская актерская фамилия, тем более, что он Юрий. И навсегда забыл, постарался забыть свою фамилию Жихарев, потому что она потом были опасной, что потом и сказалось, потому что это дворянская фамилия и лучше было ее забыть. И он стал Юрским. И как таковой, он служил в Красной армии, но тоже по культурной части, а потом он создал Театр-клуб, это было то, что сейчас называется театр.doc, вот такого рода, то есть откликающийся на злободневные темы. Театр-клуб существовал, это было в Ленинграде. Там они работали вместе с мамой, которая во имя отца оставила свою деятельность профессиональной пианистки, она заканчивала консерваторию, и стала заниматься музыкальной частью драматического театра. Потом отец ставил разные вещи, в то время очень привлекавшие: пантомимы, эстрадные номера. А потом начали перемены, когда все эти маленькие театры стали закрывать, в том числе и Театр-клуб. А потом оказалась работа на эстраде, а потом то, что я уже намекнул, был арест чуждых классовых элементов, это 35-й год, год моего рождения, и такой облом в жизни, из которого отец, по счастью, вышел, потому что было потепление определенное и многих людей, по сравнению с оставшимися немногих, а вообще некоторое количество людей из ссылки или из тюрьмы, из разных подобных мест освободили. Это был конец ежовщины и начало Берии, которое как всегда начинается с либеральных актов, акций. И тогда ему было присвоено звание почетное, он был награжден орденом, и было сказано: «Вы в цирке там в это время, вот в цирке и будете». И он стал художественным руководителем Ленинградского цирка, а дальше то, что я уже рассказывал. 

Михаил Козырев: Одна цитата, которую я обнаружил, цитата вашего отца: «Я человек XIX века, я потомок Белинского». 

Сергей Юрский: Да, он часто так говорил. 

Михаил Козырев: А что это значит? 

Сергей Юрский: Это его фразы – это его убеждение. 

Михаил Козырев: Это его мироощущение? 

Сергей Юрский: Чем он меня воспитывал, он меня воспитывал своей библиотекой, которая была у нас и в Москве, а еще больше в Ленинграде, когда мы вернулись. То, что он отбирал, то, что он хранил, то, что можно было взять с полки – вот это да, вот это было воспитание. Поэтому Алексея Константиновича Толстого, да, я тогда уже знал. Пьесы Мольера я в детстве знал, некоторые наизусть. Пьесы Островского, знал некоторые пьесы наизусть, потому что отец часто цитировал. Гоголя – само собой, Шекспира – отчасти, в меньшей степени, потому что меньше привлекал. Это все было. 

Фекла Толстая: А как отец относился к советской власти, простите за такой советский вопрос? Все-таки мир театральный отчасти обособленный, но только отчасти, насколько политическая жизнь, происходившая за окном, его беспокоила, волновала? 

Сергей Юрский: Не просто волновала, а чрезвычайно волновала. Он старался, как весь его круг, понять и старался принять и принимал. Но глаза оставались абсолютно зоркими и трезвыми. Поэтому, принимая, он страдал от того, что он видел несоответствие заявляемого и реального. И дальше все те муки этого поколения, муки от виденного несоответствия, надеялся на то, что будет иначе или могло бы быть иначе. Поэтому уже на моих глазах он переживал эту чудовищную кампанию, отчасти жертвой которой он стал – борьбы с космополитизмом, и трагедии многих людей его круга и его друзей. И еврейская проблема, которая его всегда крайне волновала, недаром он в своем Театре-клубе, это я не застал, это до моего рождения все было, он сделал очень нашумевший тогда спектакль об антисемитизме, об истории, о корнях, о реальности. А так как довольно много людей действительно было евреев выдающихся, театроведов, режиссеров и все, что происходило вокруг, было для него трагедией, и он никогда не позволил себе изменить своей точке зрения. Но это и было весьма драматично. Поэтому мы вместе с ним переживали момент смерти Сталина. 

Фекла Толстая: Вы помните сам день? 

Сергей Юрский: Конечно, помню. 

Фекла Толста: Вы были уже в Петербурге, в Ленинграде: 

Сергей Юрский: Да, это уже 53-й год. Отец умер в 57-м году. 

Михаил Козырев: Вспомните, пожалуйста, этот день. 

Сергей Юрский: Я помню, что у нас была репетиция пьесы «20 лет спустя» нашего самодеятельного коллектива, университетского. Я говорю уже не о дне смерти, а о дне похорон. 

Фекла Толстая: «20 лет спустя» – это Дюма? 

Сергей Юрский: Нет, это Светлов. Это пьеса, где роли молодых героев – Налево и Направо – их прозвища, потому что они соединены родством, я играл одну из этих ролей. Ставил этот спектакль обожаемый тогда и народом, и его учениками отчасти, Игорь Олегович Горбачев. Мы явились на репетицию, и несколько наших актеров не пришло, потому что они на буферах или, цепляясь за подножки – не понятно – уехали в Москву на похороны Сталина. И вот это было тем вопросом: как к этому отнестись? С пониманием, поддержать? Я помню этих рыдающих людей на улицах, по радио речи, скорбь. Я не буду долго объяснять и рассказывать, но уже к этому времени я уже был не из рыдающих. И отец не был никак не из рыдающих, ибо он много знал и много видел и ясно видел. Но вместе с тем, это был кризис поколения, потому что тех, кого можно назвать «потомками Белинского», или людьми XIX века – это люди, которые вину общую, вину страны в каких-то вещах, вину общественных организаций, они относят и к себе. Раз я при этом жил, пусть я не участвовал, но это и моя вина, я же жил при этом, я терпел это и я знал это. Вот это кризисное состояние я застал, и я думаю, что это ускорило его смерть. 

Михаил Козырев: Это напрямую резонирует с сегодняшним днем и это то, о чем я все время думаю: быть свидетелем того времени, о котором мы говорим, когда Сталин руководил страной… 

Фекла Толстая: Это значило разделять ответственность. Вы считаете, что это характеристика поколений и следующие поколения уже не брали на себя такую ответственность? 

Сергей Юрский: Разные люди. Когда человек говорит, что он «наследник Белинского», то имелось в виду именно это. Это и была истинная форма патриотизма, потому что я — часть страны, я — часть нации и как часть, я отвечаю за то, что делает нация. Но в разные времена эти знаки меняются. То, что недавно еще считалось со знаком «плюс», переходит в знак «минус». И вот тут как устоять, как почувствовать собственный стержень внутри этого? Это и была проблема. 

Фекла Толстая: Я ловлю себя на том, что Сергей Юрьевич говорит о событиях 53-го года, а я слушаю это абсолютно о событиях 2000-х годов. 

Михаил Козырев: Последних 15-ти лет. 

Фекла Толстая: Было ли ощущение после смерти Сталина у вашего отца и у вас, что жизнь помялась, воздух поменялся, настроение поменялось? 

Сергей Юрский: Абсолютно поменялось. 

Фекла Толстая: В чем это было? 

Сергей Юрский: Как в чем? Просто в том, что почти сразу упомянутая кампания чудовищная очень страшная, она касалась всех, и воздуха, борьбы с космополитизмом, доведенная до абсолютного абсурда. Она выражалась и в деле врачей, и в искусстве, и в том, что народ, который никогда не теряет юмора, высказывал во фразочках, в анекдотах, уже, в конце концов, страдал за них. Но когда говорили «Россия – родина слонов», давайте это развивать: Россия – родина всего. 

Фекла Толстая: Опять ощущение, что про сегодняшний день. 

Сергей Юрский: При том, что Россия была впитана ими. Слово «Россия», язык, культура России, идеология России – это внутри этих людей было. Но они ненавидели это сменившее, гордость сменилась хвастовством, и утверждением, и грозой, грозным пальцем, который все время говорил: не сметь. А как вообще все время не сметь? Как может быть искусство, как может быть наука, как может быть вера в Бога, если не сметь? 

Михаил Козырев: Как он прожил эти годы, которые отделяли от кончины Сталина до ХХ съезда? Вот это ощущение того, что некое восстановление справедливости?.. 

Сергей Юрский: Я не буду входить в это. Это растерянность и чувство того, что, да, так и правильно. И с другой стороны: а как же мы раньше, в чем же наша ошибка, как мы не видели? Значит, мы столько лет не видели, мы с только лет мы были слепыми? Не были мы слепыми. 

Михаил Козырев: Я хотел поговорить еще о вашем отношении к Сталину и вашем театральном образе, который вы играли много лет и о метаморфозах, которые происходят, по моему ощущению, просто, как какой-то чудовищный маятник, который все время уводит нас, как то, что сейчас происходит сейчас – празднования очередные по этому поводу. Я хотел бы, чтобы вы еще рассказали о вашей маме. 

Сергей Юрский: Вам придется не давать мне говорить так длинно, иначе мы не поговорим о детях, не поговорим о той разнице воспитания, созревания людей и условий, в которых они созревают теперь. 

Фекла Толстая: Мы будем следовать вашей режиссуре с огромной радостью. 

Михаил Козырев: Сергей Юрьевич, одно из точных определений, которые я у вас прочитал, когда читал про Сталина, это то, то сегодня он служит таким своеобразным паролем: или ты за, или ты против. И это позволяет людям сразу относить тебя к тому или к другому клану. Как бы вы оценили, что происходит с памятью Сталина сегодня и существует ли у нас вероятность повторения тех жутких лет? 

Фекла Толстая: Простой вопрос. 

Михаил Козырев: Да, легкий. 

Сергей Юрский: Сакрализация власти свойственна России со времен ее создания, как централизованного государства. Поэтому это есть еще и генетическая народная память. Отношение к этому, поддержка этой сакральности власти, царь как Бог и царь выше Бога, потому что Бог не говорит сам, а царь говорит сам. Поэтому, да, конечно, для меня было крайне важно играть Сталина в пьесе Иона Друцэ под названием «Ужин у товарища Сталина», то есть Сталина в личной жизни, в свободное от власти время, но остающимся царем полумира. Я играл эту роль 10 лет, а потом сыграл в фильме и попробовал прикоснуться к реальности его. Если там это художественное произведение еще в моем понимании, то есть с некоторыми метафорами абсурда, скрытого комизма ситуации, но вместе с тем, с попыткой попробовать понять, каково же человеку на такой вершине, на таком ветру, на таком холоде стоять выше всех миллионов, сотен миллионов людей, как он влиял. А в фильме, который назывался «Товарищ Сталин», снятым каналом НТВ, это другое, это последние только три месяца, но зато в нетронутых условиях. Этот 53-й год, который мы с вами вспоминали. С тех пор стулья, на которых он сидел, ванну, в которой он мылся, стены, на которые он сам, своими руками повесил вырезки из «Огонька», фотографии, картины, которые он выбрал, только приподнимали, чтобы пыль стереть. Как было в 53-м году, так и осталось. Я прожил месяц, практически не выходя из этого помещения, в которое войти можно было только по его звонку. Есть разные версии. Одна из версий в этом фильме, как он умер, и почему фактически опоздали. И я думаю, что потому что он не дотянулся до кнопки, потому что не смели войти. А он уже потерял сознание. Я уговаривал режиссера, чтобы этот момент оказался кадром: рука, тянущаяся к кнопке и не дотянувшаяся. Это когда высшая власть оборачивается против самого человека, потому что жертвой сталинизма, это показано и в спектакле в нашем, который я ставил, и в фильме, жертвами становятся все. Сталинизм как явление – это связано не с одним человеком, а связано с тем, что он востребован – подсознательно, сознательно, исторически, генетически – он востребован. И жертвами становятся в результате все, включая человека, именем которого и названо это явление. И Сталин как жертва сталинизма, вот эта самая сверхсекретность, где только по звонку можно войти и только вызванным, сделало его абсолютно одиноким, катастрофически одиноким. Это метафора, это символ, но это так. 

Фекла Толстая: Сергей Юрьевич, немножечко переворачивая то, о чем вы говорите, что все оказываются жертвами сталинизма, и я хочу спросить: в вас тоже есть это, вы тоже в чем-то жертва сталинизма? Если сравнить, например, с поколением вашей дочери, которой я чуть старше? 

Сергей Юрский: Нет, под жертвами я имею в виду нечто совершенно конкретное. 

Фекла Толстая: Я понимаю. А в другом смысле, вот в вас сталинизм, ощущение страха, ощущение давления, с которым вы выросли, оно как-то отразилось, если сравнивать с поколением следующим? 

Сергей Юрский: Страх вместе с восторгом, то, что отразилось и во многих художественных произведениях выдающихся наших авторов. Страх присутствовал, потому что он витал в воздухе. Но в те времена была и молодость строя, а значит, надежда, сперва искусственная, а потом уже привычная бодрость, она существовала. Это я уже говорю о 30-х годах, которые мне лично неведомы. Но я это нахожу и в трагических наших великих фигурах: и в попытках Мандельштама, и в попытках Пастернака, и в жизни и деятельности Шостаковича. Без страха нельзя было жить, потому что объясняли всем и друг другу стали объяснять, что за ошибку надо расплатиться. Я не буду сейчас уходить в эти процессы, так как все-таки я по первому образованию юрист, я же изучал, я из того самого призыва, который назывался «бериевским призывом», который будет делать настоящие чтобы были и ошибки, а теперь не будет ошибок. И это при Сталине, это 52-й год. Давайте принимать не 500 человек на юридический факультет, а только сто, но учить их так, чтобы все было законно. Это был первый курс, на котором были иностранцы. Мы же сперва выпучив глаза смотрели на наших иностранных товарищей. 

Фекла Толстая: Это кто были, какие иностранцы? 

Сергей Юрский: Немцы, чехи, словаки, китайцы. 

Михаил Козырев: Это 52-й год. 

Сергей Юрский: Да. И то, что я говорю с иностранцем, потом некоторые из них стали моими очень близкими друзьями, и которые тоже оказались в очень сложном положении, потому что они приехали в страну, которая всем этим лагерем руководила еще при Сталине, испытали то, что не совпадало. Это были убежденные коммунисты, но не совпадало. А они еще были иностранцами, они неплохо говорили по-русски, но они говорили с акцентом и они поняли, что человек, говорящий с акцентом есть человек чужой и опасный, и он сам находится в опасности от окружающих. Не буду я уходить в эти подробности, ибо мы там и застрянем. Это было давно. Но два имени назову, просто в память. Богумил Барта – чех с моего курса, который стал моим другом на долгие годы и в Москве, и в Праге. Мы не потеряли друг друга. Он умер теперь уже. И Курт Кенне, который был солдатом вермахта, и стал убежденным коммунистом, еще будучи солдатом. Он был дезертиром из армии в последние годы, он пострадал тогда. Он был старше нас всех на курсе. Он был очень убежденный человек и опять же он наткнулся невероятное несовпадение слов и реальности. Потом, когда мы с ним встречались уже в Берлине, я помню, как он трудно переживал объединение Германии, как и очень многие восточные немцы. И он действительно видел перекос. Наше поколение пережило очень много больших перекосов. И какая же это мука была испытывать это несоответствие своего стержня – выстраданного, убежденного и реальности, которые окружали. 

Фекла Толстая:Это то, чего следующие поколения уже не испытывали? 

Сергей Юрский: Не знаю, пусть сами разбираются, так же, как я сейчас смотрю сторонним глазом на происходящее, и когда мне говорят: «Вы имеете идеи», я говорю: «Я имею идеи» Когда мне говорят: «Вы имеете убеждения», я говорю: «Я имею убеждения». «А что же вы?» А что же я? Я играю Сталина и тут, и там, и я выражаю свои убеждения таким образом. И я наблюдаю за 10 лет, что я играл в театре, в кино ты это не ощущаешь, кино – это простыня, это консервы, а театр – это живое общение. Я наблюдал такие разные залы, я наблюдал залы, в которых моим Сталиным восторгались и говорили: «Все-таки нам показывают, вот человек все-таки». И видел зал, который легко и откровенно смеялся, и зал, который ужасался и притихал. Я в первом акте играл без грима, а во втором акте появлялся в гриме. И я наблюдал залы, которые замирали и готовы были просто привстать: «Господи Иисусе, он жив». Это тоже я наблюдал. 

Михаил Козырев: Я хотел бы посвятить какое-то эфирное время воспоминаниям вашим о маме. 

Сергей Юрский: У меня есть книжка под названием «Кого люблю, того здесь нет». Это поминальная книжка о моих родителях и о моих сотоварищах по театру или партнерах. Мама, Евгения Михайловна Романова, ставшая Романовой-Юрской. Я уже сказал, успешная пианистка, окончившая блестяще консерваторию, концертировавшая, но это как раз самое революционное время и ей-Богу, не до Шопена, ни до Скрябина, ни до Бетховена особенной тяги не было. Но она чествовала музыку, она была хорошей пианисткой, видимо. Я ее застал уже как педагога музыкального, отдавшего все первенство отцу. А потом отец умер, мы остались вдвоем. Каково же мамино воспитание? Одно время она была просто единственной финансовой опорой нашей жизни. Потом уже я стал помогать ей, а первое время стипендия, и все. Учительница музыки, фортепьяно музыкальной школы Калининского района города Ленинграда, на Комсомольском проспекте, напротив тюрьма «Кресты», первое мое место работы как следователя. Чуть левее больница, в которой мама и скончалась в 71-м году. Дома стоит рояль, подаренный ей ее матерью, бабушкой то есть, в год окончания консерватории, и ученики, потому что она кроме всего, она была финансовой опорой нашей семьи из двух человек, значит, она занимается дома с учениками. На это уходит время, в одной комнате живем. Если в Москве было полторы комнаты, здесь одна. Что она для меня? Вот она для меня режиссер, определивший очень многое, потому что у нее было музыкальное чувство проявляющегося ритма, движения, сонатного строения любого текста. И она, когда я с ней советовался, когда я начинал только в кружке художественного слова, тексты ей показывал, когда я начинал концертировать, тоже показывал ей. Она была невероятно строга. Я говорил: «Почему ты говоришь, что надо говорить не так? Откуда ты знаешь, как надо говорить?» Она говорит: «Фразу-то ты мне сказал, я вижу, как идет фраза, а ты ее насилуешь или ты ее разбиваешь. Линию почувствуй». Сколько было всего! «Мама, ты ничего не понимаешь, ты не знаешь, все, кончили занятие». Вот что было. И ее влияние оказало на меня колоссальное и давление, и прозрение впоследствии. Я считаю, что она в очень многом определила то, что я стал не актером, исполняющим волю режиссера, а артистом, который чувствует абсолютную задачу, она идет от автора, от времени, от сегодняшнего дня и от режиссера. Но это собственный стержень, то, что я хотел бы видеть в актерах, с которыми я работаю в моих партнерах. И когда я это видел, они становились моими сотоварищами, моим театром, моими друзьями. Это все от мамы. 

Фекла Толстая:Как замечательно вы говорите, Сергей Юрьевич. Хочется успеть спросить о другом поколении, о вашей дочери Дарье, с которой вы работаете тоже. Как мы поняли, вы сказали, что вас, собственно, никто не воспитывал. 

Сергей Юрский: Некогда было. Так же нам с Дашей было некогда, потому что 73-й год, для меня важнейший, после того, как два спектакля Товстоногов не выпустил, хотя оба они произвели на него не просто впечатление, я это видел, потому что мы были очень близкими людьми, и я знал его реакции. Но он почувствовал нечто чужое, хотя я полностью следовал его линии, но будучи другим человеком. Я ее в определенную сторону развивал. И когда он мне сказал: «Сережа, давай забудем это все, что было, давай забудем». Никогда я таких слов не слышал: «Назовите любую пьесу, я ее поставлю в репертуар, разрешу вам в ней играть, и через неделю вы начнете репетировать». Я назвал. Это был «Мольер» Булгакова, и я выпустил его в 73-м году. В этом году родилась Даша. Мама, Наташа Тенякова играет одну из важнейших ролей в этом спектакле и вообще одна из первых артисток этой великой труппы. Какие возможности объяснять Даше, что хорошо, что плохо? Нет этих возможностей. Значит, надо втягивать ее в свою жизнь. Откровенность, которая была с родителями, отчасти вынужденная, отчасти принципиальная: вот наша жизнь такая, ты родился в этой семье, в это время, в этих условиях. Вот, давай. Вот книжки, которые мы читаем, вот ритм, в котором мы живем. Вот так воспитывалась Даша. Ей было чуть больше 10-ти, когда она написала пьесу, сказала, что она ее сама поставит с подругами. Пьеса называлась «Длинный язык». И она это сделала, и не говорила: «Папа, помоги». Она все сама, она просто сказала: «Папа, договорись, чтобы показали, чтобы люди пришли». Это было в актерском доме отдыха, в Ялте. И она ее сыграла. 

Михаил Козырев: О чем была пьеса? 

Сергей Юрский: Проблемы детского общения. 

Михаил Козырев: Коммуникации. 

Сергей Юрский: Болтовни, предательства. 

Фекла Толстая: Такая немножко пионерская тема была, да? 

Сергей Юрский: Нет, не пионерская, а морально-этическая и сюжетная. Небольшая по размеру, но собрались желающие, взрослые, потому что это не для детей было, были и дети, но это вообще было для взрослых. И я сказал: «Дашка, это мне нравится, вот это делай. Я бы мог разгромить твою пьесу, потому что ты не по канонам написала, я бы мог сказать, что вы тут играете не так, там не так, но это создание». И вот с тех пор прошло много десятилетий, и то, что несколько дней назад Даша… У нее тоже непростая жизнь, она работает в Московском художественном театре, театре, который требует и очень напряжен, она имеет двоих детей разного возраста, и что такое мать с двумя детьми и актриса, это понятно. И она сыграла такой спектакль сейчас, который она определила. Она выбрала авторов, она построила композицию, это называется «от первого лица», и она говорит вольно со зрителями. Это не художественное чтение, это не зачтение произведения, а это спектакль. Я был счастлив. Это был лучший подарок к этому моему дню рождения. Я вообще подарки не люблю. Но такие подарки я принимаю. Я считаю, что этот спектакль будет идти. И он будет идти, потому что она может это повторять и может действовать дальше, когда все зависит от тебя. Выбор, мизансцена, композиция – все зависит от тебя. Артисту надо иногда на себя целиком все это брать, как когда-то пришлось брать мне, и я начал свой театр, где я и автор, и режиссер, и один из актеров, и ответственный перед труппой и перед зрителями. Вот это подарок! 

Фекла Толстая: Ну, это третье поколение режиссеров в вашей семье. 

Сергей Юрский: Она всегда отнекивалась от режиссуры, как я отнекивался. Но я отнекивался до 30-ти лет, а она гораздо позже. Нас ведь учили, что, не дай Бог, в тебе появляется режиссура. 

Фекла Толстая: Что это плохо для артиста. 

Сергей Юрский: Что ты тогда не актер, потому что ты начинаешь думать, а актер должен быть дураком. Игорь Владимиров, мой первый режиссер в БДТ и очень любимый, помяну обязательно его позже. 

Фекла Толстая:У вашей дочери премьера состоялась в Художественном театре? 

Сергей Юрский: Нет, это не Художественный театр. Это самостоятельное явление. 

Михаил Козырев: Это где она играет Быкова, Толстую. Да, да, это в Доме актера. 

Сергей Юрский: Да-да. А вот то, что это может пригодиться Художественному театру на его маленькой сцене, это да, кажется, это так, потому что это спектакль. 

Фекла Толстая: Вы рассказывали об этом спектакле вашей дочери Дарьи, мы стали говорить о том, что это тоже какой-то режиссерский подход к театру, а вы упомянули Владимирова. 

Сергей Юрский: Я хотел сказать, что когда мы репетировали мою первую роль в БДТ, это было счастливое время нашего актерского поколения, потому что я пришел туда студентом, окончившим второй курс только театрального института, пришел, показался в июле, пришел в театр в сентябре, 5 декабря я сыграл на сцене БДТ главную роль. Это было «В поисках радости». 

Михаил Козырев: Это то, что вы сказали, с вышки прыгали? Про ваше поколение. 

Сергей Юрский: Это счастливое время смены поколений в театре и отзвук оттепели. Это замечательно было совершенно. Игорь Владимиров был режиссером этого спектакля, и я помню, когда мы репетировали, а я довольно строптивый артист, с предложениями, он ко мне чудесно относился и я его обожал, и он мне сказал: «Сереж, если ты еще будешь пытаться сам режиссировать вместо меня, я здесь сижу, я тебя в следующей пьесе дам роль старого лысого негра с бородой без единого слова». Вот чем это кончилось. Но это был принцип тогда, он был веселый человек, он шутил, но это был принцип: не режиссируй, не думай, слушай, что говорят и делай. Это отчасти был и принцип нашего государства, но он уже тогда начал рушиться, потому что на этом принципе творчество-то возникать не может. 

Михаил Козырев: А в этой связи вопрос: как вы умудрились сыграть втроем, семейным трио в одном спектакле? Делали ли вы такие же замечания своей супруге и дочери? 

Сергей Юрский: Вы имеете в виду после репетиции Ингмара Бергмана во МХАТе? 

Михаил Козырев: Да. Говорили вы так? 

Сергей Юрский: Во-первых, не я режиссер. Долгачев. 

Михаил Козырев: А, это не ваша работа. Но вы долгое время существовали в этом спектакле. 

Сергей Юрский: Да, я очень любил этот спектакль, и полагаю, что это был сильный спектакль и смелый спектакль, потому что Бергман на большой сцене, на тысячном зале фактически без декораций, фактически без сюжета, только на напряжении взаимоотношений, сыгранном тремя людьми, думаю, что здесь Долгачев очень правильно выбрал, потому что мы все трое годились для этих ролей. И это был очень сильный спектакль. 

Фекла Толстая: Но вы уходите от этой драматической составляющей в том отношении, что вы все родные люди. И я вспоминаю начало нашего разговора, когда ваш отец вам предлагал сыграть любую сцену с ним и переигрывал вас. 

Сергей Юрский: Мы пришли к этому моменту людьми, актерски сложившимися. И хотя для Даши это было добавочное напряжение – играть эту очень… Бергмана очень трудно играть, это особый совершенно автор. Это психология, близкая к психиатрии. И Даша напрягалась играть с отцом и с матерью, да еще столь сложную ситуацию, потому что там есть намеки, как всегда у Бергмана, и намек на инцест, намек на ревность матери к дочери, даже к умершей уже матери, потому что там присутствие человека уже умершего, то, что Тенякова так блестяще играла. Это жуткое сочетание режиссера, которого я играл, но ты должен на сцене быть актером. Как раз то, о чем я говорю. Ты должен проповедовать режиссуру, этим он и занимается, на тысячный зал. Десять раз, двадцать, пятьдесят. 65 раз мы сыграли на сцене МХАТа и в разных странах. 

Михаил Козырев: Но это для нее сродни подвигу вообще-то. 

Сергей Юрский: Конечно. А теперь я наблюдаю моих внуков Георгия и Алексея, с разницей в семь лет, которые тоже живут у родителей, у которых очень много дел и занятости, и нет такого… Прежде всего, дом. 

Михаил Козырев: Одному 14, другому семь. 

Сергей Юрский: Будет 14, а другому будет семь. Сейчас еще 13 и шесть. И это люди, которым я не перестаю удивляться, потому что они родились в другом тысячелетии, это другие люди, и тот, и другой, и они друг на друга не похожи. А я замечаю, я же других детей вижу у моих товарищей, у моих коллег. Это совершенно другие люди. Расскажу два или три коротких анекдота. Георгий, которому сейчас 13, когда ему еще было вдвое меньше, я ему читал Чехова. Это тоже не воспитание, это летом, когда мы занимались, чтобы он не забывал арифметику. 

Михаил Козырев: Это не воспитание, это лето. 

Сергей Юрский: Да. Там какие-то две недели. А вообще ты обязан читать Чехова, вот и все. Ты обязан читать Крылова, давай вдумайся в басню. Он читает басню. Ему не нравится это давление, потому что все они в большей степени дети того, чего в нашем времени не было. Они дети компьютера – это папа и это мама, а тем более дедушка и бабушка – это добавочно. «Давай, читай про ворону и лисицу, тебе понадобится в школе». Вот, лисица хотела сыр у вороны отнять, да-да-да, читает. А лиса-то говорит: «Какие перышки, какой носок, и верно, ангельский быть должен голосок». Я говорю: «Ты как-то странно говоришь, как будто не понимаешь. Что ты сказал сейчас?» «Какие перышки, какой насос». Я понял, что не ослышался. «Какой насос? Ты знаешь, что такое насос?» Он говорит: «Конечно, знаю, велосипедный насос, ну, правильно». «А причем тут насос?» А он говорит: «А причем тут носки?» 

Михаил Козырев: Логично. 

Сергей Юрскийя:А еще, когда был чуть меньше, спрашивает у няни: «Что такое ель? Тут написано: ель». А читать он рано начал. «Ель – в Новый год елочка, ты же знаешь. А когда елочка вырастает, она становится елью, вот мы сейчас маленький, а потом, когда вырастишь, будешь…» У него глаза открылись: «Елью?» 

Михаил Козырев: Ужас у ребенка. 

Сергей Юрский: Да, ужас. И мышление. Блестяще. А младший, Алексей, еще более ускоренное поколение. 

Михаил Козырев: То есть вы ощущаете даже на таком коротком промежутке? 

Сергей Юрский: Да, колоссальная разница. Они и дружат, и дерутся, это все есть. Братья, все нормально. Он говорит: «Мне не мешать, сейчас я уйду, я буду писать». «Что ты написал?» «Я написал два рассказа Чехова. Ты прочесть не сможешь. Я сам прочту». И действительно, там буквы большие, маленькие. «Как называется рассказ?» «Мальчик и нога». 

Михаил Козырев: Антон Павлович бы гордился. 

Сергей Юрский: Он прочитывает мне. У мальчика заболела нога, пришлось ехать в больницу, пришлось даже делать уколы. Это коротко. А потом нога поправилась, и началась у него новая жизнь. Я говорю: «Хорошая последняя фраза. Но почему ты сказал, что этот рассказ Чехова?» Он говорит: «Надо же как-то входить, а у меня нет продюсера». Это новые люди. 

Михаил Козырев: Это точно. Я не знаю, что меня больше радует, первая часть: надо же как-то входить. 

Сергей Юрский: Рассказ-то уже написан. 

Михаил Козырев: Но продюсера нет. Блестяще. 

Фекла Толстая: Понятно, что рано сейчас, может быть, спрашивать, но видите ли вы в них какое-то театральное дальше продолжение? 

Сергей Юрский: Георгия я видел на сцене недавно, но это был любительский спектакль, они играли «Баскервильскую собаку» на английском языке. Это учительница английского языка делает такого спектакля, и она достигла своего: они очень хорошо говорили. Но это не театр, конечно. Это любительское дело. 

Михаил Козырев: Визуализация. 

Сергей Юрский: Я никогда не тянул Дашу в театр, но никогда и не возражал, когда она жестко сказала: «Я хочу учиться только в Школе-студии МХАТ, я хочу работать только в театре МХАТ, и хочу заниматься только актерской деятельностью», возражая моим… И больше я никогда не возражал, никогда не говорил: «Нет, ты обязана попробовать». Нет. 

Фекла Толстая: Вы уже попробовали юриспруденцию по желанию родителей. 

Михаил Козырев: Столько восторга вашего в связи с этой ее поэтически-прозаической постановкой, вы уже сказали. Но вы такой же строгий критик по отношению к ее работам? 

Сергей Юрский: Я абсолютно с детских лет, следуя своим родителям, абсолютно откровенен и требования предъявляются полные, без всякой скидки на то, что, ну, ты еще маленькая, или: это пока еще сыро – это я вообще ненавижу. На худсоветах часто так говорят: «Некоторые места сырые». Сразу хочется сказать: «Не вам судить, уйдите отсюда». Либо это театр, либо это не театр. 

Фекла Толстая: Либо это пока «Собака Баскервилей». 

Сергей Юрский: Если это театр, то, даже видя ошибки, можно понять и не лезть: «Вот это исправь, вот это исправь». Сам найдет, исправит. Если это не театр, предложениями тоже не поможешь. Поэтому откровенность в отношениях – это абсолют. 

Михаил Козырев: Но это же очень болезненно, особенно… 

Сергей Юрский: Бывает. 

Фекла Толстая: А Даша имеет право вам что-то сказать по поводу ваших ролей? 

Сергей Юрский: Конечно. 

Фекла Толстая: И говорит иногда? 

Сергей Юрский: Нет, не говорит, потому что это есть субординация, но заметить что приемлемо, Наташа Тенякова не просто говорит, а просто я вижу, если я… Она из самых строгих моих зрителей. Если она бывает на моих концертах, это редко бывает, потому что она сама очень занята, по лицу, по реакции все абсолютно понятно. 

Михаил Козырев: Хочу поблагодарить наших слушателей за сообщения из Москвы, из Обнинска, из Харькова. Заканчивая, хочу задать вопрос, который мы задаем всем нашим гостям. 

Фекла Толстая: Традиционный вопрос, и самые разные ответы. Интересно, что ы думаете. Как вам кажется, когда труднее или легче было расти, когда вы взрослели и вы так замечательно нам об этом рассказывали, или когда сейчас взрослеют ваши внуки? 

Сергей Юрский: Сейчас труднее. 

Фекла Толстая: Почему? 

Сергей Юрский: Во-первых, неясность пути из-за обилия выбора. Во-вторых, сомнительный главный воспитатель, будь то планшет, будь то компьютер. 

Фекла Толстая: А двор был лучше, что ли? 

Сергей Юрский: Да, конечно, определеннее. Это была генетическая линия – родители и двор. Это люди были сейчас живущие и живущие самостоятельно. А здесь приучение к несамостоятельности, потому что готовые ответы. Так же, как в мое время были всегда предпочтительнее задачники, где в конце есть ответы, чем те правильные задачники, которые тоже в мое время были, где ответов нет. Ответ – правильный или неправильный – скажет учитель. А ты иди к ответу, но не имей его готовым. А здесь это большое осложнение. 

Михаил Козырев: Мы хотели бы еще несколько слов услышать о вашей супруге. 

Фекла Толстая: Мы несколько раз упоминали Наталью Максимовну, вы всегда так замечательно о ней говорили. Вот раз уж мы сегодня говорим о воспитании, как Наталья Максимовна? 

Сергей Юрский: Она пристрастна. Я менее пристрастен, я скажем так, более умственен по отношению к поколению следующему. 

Михаил Козырев: Что значит пристрастен? 

Сергей Юрский: Наташа пристрастна, она настолько обожает Дашу, что она растворена в ней и это остается от совсем младенческих лет Даши и до сегодняшнего дня. Но Наташа, это я знаю и это я гарантирую, рождена актрисой. Она выдающаяся актриса, и я с ней много играл как партнер, я с ней работал как режиссер, и в кино и в театре, и я знаю, что для такого уровня актерства, как бы она ни любила Дашу, а она растворена в ней, какой бы они ни была, что называется честной, старающейся женой, хозяйкой, приоритет скрыт, она никогда с эти не согласится. Если она услышит сейчас, она скажет: «Да ничего подобного». Приоритет у артистки такого уровня лежит только в одном: в театре, в том сохранила ли я запас, есть ли у меня потенция, есть ли у меня дух влиять на собравшихся зрителей? У нее есть дух всегда, но он ведь не гарантирован. Он может угасать, он может исчезать, могут обстоятельства жизни прижимать. Но даже самым интимным позывом, даже самым тайным желанием души если театр не становится первым, высшим, то это уже другой уровень искусства, а она на высшем уровне искусства. Я это вижу в ее последних ролях, в ослепительной игре английской королевы в спектакле «Юбилей ювелира», где они играют с Табаковым. Я это вижу в «Шагале», в котором мы с ней играем, где она играет мать. Да, это есть приоритет своей профессии, ибо эта профессия требует избранничества. 

Михаил Козырев: Как мы вам благодарны, Сергей Юрьевич. Дай вам Бог в первую очередь здоровья, и во-вторых, спасибо за то, что вы нам подарили за все эти годы. Это я говорю искренне, от всего сердца, как мы вас любили в семье с моими покойными родителями, так и до сих пор я перед вами абсолютно преклоняюсь. 

Фекла Толстая: Спасибо большое. Большой, пожалуйста, поклон Наталье Максимовне от нас, от слушателей Серебряного Дождя. 

Сергей Юрский: Да я про вас внукам скажу, что я про вас рассказал, но считайте, что это было детство.

Фото: Александр Сергунин