Июнь 2017. Малый зал Карнеги-холл.
Творческий вечер Сергея Юрского «От классики до современности: с поклоном Иосифу Бродскому» состоялся в конце июня 2017 года в Карнеги холле, в рамках 15-го юбилейного Фестиваля Русско-Американского фонда «Наше Наследие». В программе вечера были исполнены произведения Иосифа Бродского, Бориса Пастернака и Александра Пушкина.
«Настоящее время» для «Голоса Америки»
Последняя фраза интервью: “Нужно ежедневно чувствовать обязанность жить в новом мире — и думая о том, что ты говоришь, и оценивая то, что ты видишь»
Сергей Юрский: Пробить стену равнодушия…
Интервью с Сергеем Юрским, специально для Elegant New York, вела Татьяна Бородина
Сергей Юрский: Для Нью-Йорка я подготовил программу – посвящение Бродскому, «От классики до современности: с поклоном Иосифу Бродскому», как фигуре, вокруг которой во многом вертятся размышления и взаимоотношения России и Соединенных Штатов.
Но для меня посвящение Бродскому не означало сплошного чтения Бродского. Я искал фон. Но фон не должен быть нейтральным. Это должны быть гении. А дальше уже дело зрителя, поставить в этот ряд Иосифа Александровича, или не поставить, а «погодить». Потому что Пушкин и Пастернак, которые были даны в довольно явном воплощении на концерте, это высокое соревнование, к которому я когда-то Иосифа призывал. Еще в те давние годы я уже читал стихи Бродского в смесях, причем в жестких смесях! Жванецкий, Зощенко и Бродский.
– Вы относите Бродского к наивысшему ряду – Пушкину, Пастернаку, Булгакову?
– Бродский несомненно гениальная фигура. В нашей литературе немало гениев, но Бродский – фигура гениальная и непостижимая. Потому что другие гении в какой-то степени, хотя бы своим образованием, своим образом жизни были подготовлены к этому прыжку, который они совершили очень рано – и Пушкин, и Пастернак, и Мандельштам. Я собирался читать его стихи на концерте в Нью-Йорке, но не все можно было вместить в рамки одного вечера. Ну а Бродский из малообразованного, школу не кончившего человека, превратился в одного из философов нашего времени и стал учителем для пропитанных культурой людей. Это чудо!
– Сергей Юрьевич, как возможно объединить в себе столь противоположные ипостаси как актер и режиссер?
– Во-первых, я актер! По любви к профессии, по образованию, по жизни.
Я актер, но так вела жизнь, и не только в Москве, где я уже 40 лет, но еще и в Ленинграде, Петербурге, что я стал режиссером.
Еще на довольно раннем этапе, помня остережение моих учителей, их грозящие пальцы, все это видя, я все же начал рисковать ставить и играть в своих постановках. А потом и писать! То есть, взял на себя все функции и всю ответственность. Это было очень нелегко. Это вещи, противоречащие друг другу. Но я не единственный, не я это изобрел. Я шел вслед.
Теперь уже много лет я в основном играю в спектаклях, которые сам поставил, а иногда и сам написал.
– В частности, в вашем Театре Абсурда?
– Конечно, и Театр Абсурда. Я пишу для него под псевдонимом Игорь Вацетис. Но не только. Спектакль «Полеты с ангелом. Шагал», который я привозил в Нью-Йорк, тоже поставлен мною и, что называется, обработан для представления на большой сцене. Изначально он был рассчитан на сверхкамерную сцену, на чтение для двух актёров, мужчины и женщины. Я сделал это иначе. Так что я уже давно попал на эту стезю.
– А началось все с «Фиесты» Хемингуэя?
– Это еще а Ленинграде было. «Фиеста» – это когда мне Товстоногов заранее сказал: я вам разрешаю ставить эту вещь, но с условием, что вы не будете играть в спектакле. Хорошо, я согласился, поставил, а он взял и запретил выпускать спектакль… Тогда я сделал телевизионный фильм «Фиеста». Вот тогда началась уже реальная режиссура и исполнение.
Был мой спектакль «Мольер». Мольер писал, режиссировал и играл. Это, в какой-то мере, тот человек, за которым я следую. Немало, но и не очень много таких людей было до меня, тех, кто писал, ставил и играл.
– Вы – человек золотого времени театра. Театра, который мы боготворили, в котором искали отдушину и истину. Времена меняются, меняется театр и публика. Нынешний театр все тот же, что был прежде?
– Нет, конечно, нынешний театр в России не имеет ничего общего с тем, что было прежде. Тот театр кончился. Можно жалеть об этом, и я жалею, но, господи… Я ведь жалею и о моих друзьях, они умирают, умру и я… Так на моих глазах умер тот театр.
– Почему же это случилось? Потому что в 90-х началась свобода?
– Отчасти, отчасти. Потому что свобода — это жуткий груз, который нужно уметь нести, а умения не было.
Сейчас театр заткнули на свое место, в область развлечений, в область удовлетворений.
Раньше театр был большее, чем развлечение, и для меня, и для моих соотечественников в России, и для эмигрантов в разных странах, с которыми я много встречаюсь. Театр для нас был просветителем, театр был руководителем, инструментом постижения жизни, развития души. Это была реальность того времени. Теперь другая реальность. Теперь превыше всего то, что разрекламировано, что вертится с интернете. А тогда превыше было: я иду за незнаемым, за еще не расхваленным. Теперь это зрителю не нужно, теперь этого нет.
– До современной публики стало сложней достучаться?
-По-моему, очень. Зрителю слишком много предлагают, он закормленный.
– И наверное, уже с загрубевшей кожей, не пробить ее.
-Конечно, конечно.
– А ваш Театр Абсурда – один из путей достучаться до зрителя? Или людям снова нужен эзопов язык, или потому что жизнь наша такая абсурдная, что иначе о ней не расскажешь?
-Абсурд – это инструмент, а не марка, которую наклеиваешь – мол, это будет абсурд, поэтому ничему не удивляйтесь. Напротив, удивляйтесь, ругайтесь, что угодно делайте, но реагируйте! Абсурд – это инструмент внезапного сопоставления несовместимых вещей, который должен выбить человека из привычного состояния.
Традиционный театр: сперва один вышел, потом второй вышел, потом начали говорить. Потом поговорили все вместе – вот и все. В традиционном театре много гениальных пьес, и я играл много классики и очень люблю классику. Но эти последовательные пьесы современного человека не трогают. Режиссеры придумывают разные трюки – заставляют ходить на голове ногами вверх, чтобы чем-то зрителя привлечь, заставить смотреть, расшевелить.
Но мне показалось, что не надо вставать на голову, а надо развернуть события, развернуть характеры. Часто у меня проявляется двойственное, двоение происходит каждого из персонажей. Абсурд – это взгляд с неожиданной точки, это возможность пробить сетку равнодушия. Абсурд должен, в какой-то мере, ошеломить зрителя. И уже с ошеломленным мы будем начинать разговор.
-Значит ли, что современный театр вы видите гротесковым, буффонадным, абсурдным?
-Не обязательно буффонадным, потому что абсурд и буффонада разные вещи…Буффонада это все-таки излом, совсем излом. Так мы играли Ионеско, моего любимого автора. Мы играли «Стулья». Этот спектакль я тоже привозил сюда, в Соединенные Штаты. В гримах буффонных это другое дело. В театре абсурда не так – здесь современные люди, и они внешне в порядке. А в том, что происходит в действии – момент ошеломления. И все это необходимо, чтобы потом начать разговор. Но важно доказать, что это ошеломление не трюк, не уловка, а это все настоящее, порожденное внутренним чувством, потребностью ошеломления самого себя, событий и зрителя. Это даёт важную и необходимую для театра связь публики и актеров. Я не смог бы играть в пустом зале, потому что театр – это кровообмен сцены и зала.
После концерта
Алла Цыбульская. Сергей Юрский: встречи в Бостоне.— Интернет-журнал «Кругозор», ноябрь 2017
Сергей Юрьевич Юрский — выдающийся актер нашего времени, всегда отличавшийся острым чувством гражданственности. Никогда — ни при каких событиях в жизни страны или действиях властей или общественных явлениях, замешанных на официальной идеологии, он не оставался в стороне. Уже немолодой человек, он выходил на улицы Москвы вместе с теми, кто отстаивал право на память загубленных репрессированных, право на справедливость. И сейчас, читая сообщения о происходящих в Москве гонениях на ряд людей театра, среди которых первой жертвой стал талантливый режиссер Кирилл Серебренников, — среди тех, кто пришел на слушание по его сфабрикованному делу в Басманный суд или даже не смог войти туда из-за переполненности зала, но оказался среди потрясенных и сочувствующих представителей театрального мира — был Сергей Юрский.
И нам, его современникам, остается испытывать к нему огромное уважение.
После выступления в американском турне зрители подходили к артисту с просьбой об автографе, протягивая програмки давних лет. Это значит их брали с собой как репродукции на память, уезжая в эмиграцию, оставляя необходимые вещи…
Зал вглядывался в Юрского, Юрский в зал не глядел, он и так чувствовал настроение собравшихся, он понимал, что такое время, проживаемое с двойным отсчетом, за себя в другой стране, и с мыслью о тех, «с кем нам разлуку Бог послал»…
Он читал три стихотворения о возвращении в некое место и прстранство, что существуют сами по себе, печально отражая этот независимый ход событий …
Пушкин, Есенин, Бродский — поэты столь несопоставимые в своем творчестве и столь единые в горестности ощущений о неумолимой власти Времени…
Вещественные символы Бродского оказывались пронизаны нотами безысходности…
«Никто из нас другим не властелин, хотя поползновения зловещи, ведь заливает стеарин не мысли о вещах, а сами вещи»…
…-«Я люблю всего Бродского, но эти ранние стихи, написанные до отъезда, больше,» — признавался со сцены Юрский. Прошлое, оказывается, Юрский любит больше, оно запало глубже, тянет душу застарелой печалью, бередит воспоминания…
Что бы Юрский не исполнял , он прежде всего — толкует.
Читая Пушкина, он опрокидывает привычную гармонию ритма, нанизывая слова, описания, рифмы, по-своему преломляя их, и обращаясь с ними с той же легкостью, с какой в спектаклях он взаимодействует с перчатками, цилиндром, зонтиком и прочими атрибутами, заставляя их преображаться. И они выстраиваются в угодном ему порядке, послушные его художнической воле. «Бесы» Пушкина звучали у него по-русски и по-французски в переводе М.Цветаевой .
Сквозь сдержанность артиста прорывался неудержимый, ознобом обжигающий восторг перед ритмом и рифмой, несущими его на своем хребте.
После концерта к нему пришло множество людей благодарить . Он вышел очень утомленный и сказал совсем по-домашнему: «Простите меня, но я устал, и ничего не ел сегодня»… не знаю, как это произошло, но вдруг в памяти возникла другая картина:стены, потолок куда-то исчезли, на смену им открылась простирающаяся вдаль березовая аллея, в которой Юрский -Тузенбах прощался с Ириной, уходя на дуэль, финал которой предчувствовал.- «Я еще сегодня не пил кофе, скажешь, чтобы сварили»…
Сергей Юрский 