Светлана Крючкова 

«Юрский был первый мой режиссер (первой ролью Светланы Крючковой была роль Любы в спектакле «Фантазии Фарятьева») в Петербурге, тогда Ленинграде, – поделилась с журналом ТЕАТР. народная артистка России, актриса БДТ им. Г. Товстоногова Светлана Крючкова, – и с тех пор я полюбила его по-настоящему, как можно любить гения – потому что он был гений. Он работал необычно, у него репетиция могла идти пять часов, а могла час, но в этот час он находил то единственно верное. Для него на сцене был важен каждый миг, каждая интонация, потому что он говорил об очень глубоких вещах. Он говорил о таких вещах, о которых мы только молчим, мы боимся признаться себе в этом, мы думаем об этом, потому что душа жива. Пока душа жива, человек совершенствуется и становится лучше и чище. Сергей Юрьевич, конечно, очищал наши души и делал нас людьми. Кроме всего прочего, он никогда не подавал руку подлецу, и мог в лицо сказать ему, что он подлец. Он был совестью театра, он и Наташа Тенякова. Сейчас таких людей нет, мне кажется – все боятся, все тихо сидят, лишь бы не трогали.

Он непревзойденный был чтец. Я считаю его и Мишу Казакова своими учителями в чтении стихов, но я не могу достичь таких высот текста. Это то, что называется озарение, это не дано человеку узнать, не дано человеку выучить, это просто приходит к нему внезапно. Но читать, проявляя суть того, о чем писал поэт, я училась, конечно, у них. И то, что сейчас я много читаю – это благодаря во многом Сергею Юрьевичу. Я бегала на все его классические вечера, еще когда не работала в театре. У него был невероятный Пушкин. Так как он читал Пушкина, его не читал никто. Для меня Пушкин – это Сергей Юрьевич. Точно так же, как для меня Остап Бендер – только Юрский.

Он был большой личностью, он прекрасный был режиссер, вы вспомните его «Стулья» Ионеско! Это же невероятно талантливо! Невероятно сложная драматургия, абсурдистская. Как они гениально играли с Наташей Теняковой. Я, к сожалению, не успела увидеть «Шагала». Я всегда говорю зрителям: «Не говорите, что у вас день рождения или встреча с подругой, поэтому вы пойдете в следующий раз. Следующего раза может не быть. Если вас зовут в театр, бросайте все и идите, потому что можно не успеть.’

«ДОБИВАЙТЕСЬ, ПОЖАЛУЙСТА, СМЫСЛА, ПРОЯСНЯЙТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, МЫСЛИ» — Петербургский Театральный Журнал №3, 2015

БЕСЕДУ СО СВЕТЛАНОЙ КРЮЧКОВОЙ ВЕДЕТ МАРИНА ДМИТРЕВСКАЯ (Отрывок. Полностью статья здесь )

Дмитревская Света, вы считаете своими учителями Юрского и Козакова. В чем они ваши учителя? 

Крючкова В том, как они проявляют смысл. Я не в манере чтения повторяю их, а в выборе материала соответственно своему нутру. Они умели точно выбрать своего поэта и точно выражать мысль. Помните, как Самойлов пишет: «Добивайтесь, пожалуйста, смысла, / Проясняйте, пожалуйста, мысли. / Понимаете? Все остальное / Не имеет большого значенья». Вот чему я у них училась и, как мне кажется, научилась… 

Дмитревская Козакова знаю хуже, а Юрский действительно сделал что-то совершенно новое. Как в юности началось с его «Нулина»… 

Крючкова «Нулин» — это потрясение! Но, Марина, я слышала, как он в Пскове читал «Онегина», сон Татьяны. «И все кричат: „Мое! Мое!“// 

„Мое!“ — сказал Евгений грозно…». И у всех всегда действительно грозно, громко… Я не могу передать, с какой интонацией сказал это Юрский… Тихо, уверенно и спокойно: «Мое». Вот вы сейчас мило так подхихикнули, а я в зале просто утробно хохотнула. Потому что так точно по смыслу!

Раньше, когда БДТ выезжал на гастроли, Владимир Рецептер, Сергей Юрьевич Юрский выступали с концертами, и мы бегали их слушать. А не так давно на гастролях в Перми (это было при Темуре Чхеидзе) дирекция БДТ пыталась запретить мне выступать в Пермской филармонии: «Вы оттягиваете у театра зрителя». 

Для меня навсегда Пушкин — это Юрский, а Бродский — это Козаков. 

Дмитревская Но Юрский читал еще и много прозы. 

Крючкова Ах, как он читал бунинское «Легкое дыхание», Марина! Забыть не могу. Он — гений. Он владеет «сотой интонацией», непредсказуемой. И Наташа Тенякова гений. Как они сделали «Стулья» Ионеско! Так просто, и столько планов просматривается! Сергей Юрьевич всегда играет и ставит про бытие. Ну, у Ионеско сам Бог велел, но и наши «Фантазии Фарятьева» были про бытие. А я ненавижу вообще играть про быт. Не умею! Самая страшная роль для меня была Мария Ивановна в «Старых клячах»: «Девки, давайте!» Это было что-то страшное, Марина, я так себя ломала, насиловала. А играла Ахматову — купалась, наслаждалась. 

Дмитревская А Юрский вас слышал? 

Крючкова Никогда не говорил. Но он меня часто рекомендует. Значит, что-то слышал. 

Дмитревская Что касается его «Фарятьева» (напомним молодому читателю, что это ваш дебют в БДТ), то это был для меня феноменальный спектакль, открытие нового театра. 

Крючкова Марина, как он работал! Совершенно нестандартно. Вообще, мое счастье, что еще в Москве я поработала с Виктюком, с Толей Васильевым (он репетировал «Медную бабушку» во МХАТе и целиком ставил внутри «Пир во время чумы», дав мне Мери, не Луизу, а Мери). Мы с утра до вечера репетировали, не было ничего кроме театра! «Было время — процветала наша сторона…» И с Эфросом я успела поработать в «Эшелоне», и, хотя роль беременной Тамары была очень скучная, я видела, как для Анатолия Васильевича было важно создать атмосферу… 

А Юрский репетировал не так, как они, не так, как Гога. Для него важен был каждый звук… 

Вот сцена, где Наташа—Александра садилась за пианино и играла: «Я прошу, хоть ненадолго, боль моя, ты покинь меня». Она начинала плакать и ложилась на диван. Сначала были слышны рыдания, потом всхлипывания. И Сергей Юрьевич — Фарятьев гасил верхний свет, горело только настенное бра, он брал корвалол и начинал капать в рюмочку. И слышно было, как бутылочка стучала по стенке рюмочки. И в полной тишине он начинал с ней говорить… Мог вести репетицию шесть часов, а мог закончить за два часа, если мы что-то находили. 

Меня же как брали в театр? «Договор на три месяца. Сыграете роль — возьму в труппу, не сыграете — расстанемся друзьями», — сказал Гога. И добавил меня в спектакль Юрского. Там уже репетировала актриса, и она была гораздо больше похожа на школьницу Любу, чем я, но Товстоногов мыслил парадоксально. А Юрский решил, что меня чуть ли не по блату взяли (я тогда отказалась показываться худсовету, сказав, что если кто интересуется — я могу организовать на Ленфильме просмотр фильма «Старший сын» по пьесе Вампилова…). Тем более я и правда была не похожа на девочку, какой она была описана у автора — Аллы Соколовой. Мою героиню в спектакле мама и сестра называли «Любасик-мордасик», и до сих пор, когда я звоню Юрскому, я никогда не говорю: «Это Света», я всегда говорю: «Это Мордасик». 

Репетируем, а у меня несчастье. С острой болью попадаю в больницу Карла Маркса, там меня не с той стороны разрезают, переполосовывают весь живот, лежу в палате на пятнадцать человек у двери, больно, температура сорок, ухода никакого, поставят бульон за два метра от кровати — и все. Простыня в заскорузлой крови, лежу беспомощная, и в один прекрасный момент достаю из-под кровати судно, поднимаю его… И в этот момент входит Юрский. От ужаса кладу это судно себе на живот и накрываю одеялом. Оно холодное… «Света, я вас очень прошу. Если можете — встаньте и придите на репетицию. Она этого играть не может», — говорит Юрский и выходит. Я лежу в шоке. Но что характерно — после его прихода мне поменяли постельное белье — выдали чистое! Я встала, по стенке доползла до зав. отделением с какой-то птичьей фамилией — и под расписку вышла. С наклейкой на животе.

И Юрский стал за мной приезжать, Марина, на своих желтых «Жигулях». Мы жили на Кронверкской в ленфильмовском доме у Юриной сестры. Юрский подымался на второй этаж, стаскивал меня на плечах, грузил в машину, вез на репетицию и точно так же на себе приволакивал обратно.

Репетировали финальную сцену, приход Бедхудова. Сначала в ней появляется Люба: «Шурочка, прости меня…» У моей дублерши сцена не идет. Я сижу в последнем ряду зала, в конце концов говорю: «Давайте я попробую». — «Идите!» (Юрский был уже внутренне взбешен, долго не получается…) Я пошла за сцену и говорю: «Дайте мне три минуты, я скажу, когда буду готова». И разрыдалась — так, как дети рыдают в 16 лет. И, обрыданная, в жутком состоянии, да еще налив себе на голову воды, я появлялась с этим: «Шура, прости меня, я тебя очень прошу — прости меня…» И как поехала сцена, как пошла… Это чисто актерское, в пьесе не написанное. И Сергей Юрьевич убрал девочку с роли, и она стала писать везде письма, что я дарю Юрскому—Теняковой—Шарко дорогие подарки, потому меня и назначили на роль… Не буду говорить, что с ней потом было, как ей все вернулось, потому что накануне своей собственной премьеры я еще ее двое суток выхаживала…

Дмитревская Не забыть, как Юрский—Фарятьев бежал, высоко поднимая колени, по периметру сцены…

Крючкова Именно в такой момент он однажды упал! У нас вообще был спектакль повышенного травматизма. Сначала увезли меня, потом сломал ключицу Юрский, потом заболела Ольхина, потом сломала два пальца на ноге, поднимаясь по нашей маленькой лестнице со двора в гардероб, Шарко… И тогда ее заменила Эмилия Анатольевна Попова. Марина, мне было двадцать пять лет, я ничего не понимала, но когда Эмоция Анатольевна (так называли ее в БДТ) произносила: «Ты знаешь, Павлик, я иногда ночью проснусь и думаю: „Господи, а жизнь-то ушла… куда?..“» — во мне все замирало. Она играла гениально… А обратная сторона наших ширм, из которых состояла декорация, была расписана словами роли Ольхиной: она плохо запоминала… И как Нина Алексеевна Ольхина (тонкая шея, покатые плечи, аристократический вид, Клея, Настасья Филипповна, Девушка с кувшином) здесь была смешна до ужаса: тонкая косичка, платформы, махровый халат, папироса… Много было смешного, но настоящего. Кстати, это Юра Векслер тогда уговорил Юрского, чтобы я не красилась. «Если она подкрасится, она будет хорошенькой женщиной, а без грима — страшненькой девочкой». И мой грим был — вода и мыло.

Авербах посмотрел наш спектакль и решил делать фильм. У Соколовой написано: «Входит худенькая шестнадцатилетняя девочка». Но он-то посмотрел спектакль со мной и решил взять девочку под меня — Катю Дурову…

Дмитревская «Фарятьев» именно тот спектакль, из-за которого мы не могли простить Товстоногову потери Юрского, не прощали пресечения новой линии БДТ. Отречься от того, юного своего чувства не могу, хотя и сам Юрский уже написал (двадцать лет спустя) в эссе «Товстоноговия», что Гога был прав.

Крючкова С моей точки зрения, бестактно повела себя на банкете Алла Соколова: встала и сказала, что огорчает ее только одно — что ее пьесу ставил не Товстоногов…

 Я тогда сказала Сергею Юрьевичу: «Подождите, сейчас этот спектакль поставят в „Современнике“, еще где-то — и она прибежит сюда и будет целовать следы ваших ног. Она не поняла, какой вы поставили спектакль». И в «Современнике» действительно был абсолютно проходной спектакль (трусики-лифчики-женские разборки), и фильм у такого выдающегося режиссера, как Авербах, вышел неудачный, скучноватый…

Но дело было не в Гоге… Нет, конечно, когда Наташа Крымова, приехав на день в Ленинград, пошла не на «Историю лошади», а на «Фарятьева» и Эйдельман пошел туда же, — у Георгия Александровича взыграла ревность, это понятно. Но дело было в Романове, который сказал: «Не желаю видеть это жидовское лицо ни на киноэкране, ни на экране телевизора, не желаю слышать его голоса по радио». Дошло до смешных вещей. 1976 год, Юра Векслер и Митя Долинин снимают с Динарой Асановой «Ключ без права передачи». Сцена: дети идут на Мойку, 12 — в пушкинский день 10 февраля. И там выступают Дудин, Вознесенский, Окуджава… И был Юрский, который традиционно читал главу из «Онегина». Ни слова от себя, ни за власть, ни против власти, просто пушкинский текст. И его категорически вырезали, сказали, что это даже не обсуждается! Ему перекрыли кислород, он не мог дышать в этом городе, заработать нигде не мог!

Марина, а вы были на последнем «Мольере»? Когда он говорил Эмме Поповой: «Старуха моя…» Что делалось в театре! Все билетеры, все его зрители… Это было такое прощание!!

А потом он позвал нас на проводы — у них в пустой квартире на Фрунзенской. И по дороге Юра говорит: «Давай заведем альбом». Купили какую-то папку для черчения (раньше же купить что-то было невозможно!). Пришли. На голом полу в пустой квартире лежала скатерть, на ней вино, еда. Были Леша Симонов, Майя Романова, двоюродная сестра Юрского, «Фафа» Белинский, еще кто-то… А я с этим альбомом. И стеснялась ужасно, я вообще стеснялась Сергея Юрьевича, и в страшном сне не называла его Сережей, так же, как Виталия Мельникова всегда только — Виталием Вячеславовичем. Ну, а когда разгорячились, я с альбомом и подползла. «Что написать? Мордасу?» — «Да». И он, Марина, достает ручку и, не отрывая пера от бумаги, пишет мне стихотворение.

И вот опять стучимся лбом мы 
В напевы старого альбома. 
Уже давно отпело лето, 
Когда, тебя увидев, Света, 
Я понял, что навек унесся 
С твоею яркостью белесой. 
Судьба горька. Судьба — проклятье. 
Ах, как нам мало обломилось! 
Был уничтожен наш «Фарятьев», 
Не снизошла благая милость. 
Но все же больше оптимизма! 
За грубости прошу прощенья. 
Конечно, больно ставить клизму, 
Но клизма — это очищенье. 
От нас очищен град Петров. 
А мы очищены от страха. 
В последний раз — родимый кров, 
Прощальный чай, прощальный сахар… 
Светлана, всей своею массой 
Прижмись ко мне. Ты хороша. 
Пусть жизнь проходит мимо кассы, 
Полна тобой моя душа.

Вот вам и ответ, почему он уехал из города. Товстоногов — это маленькая капля, и он ничего не делал плохого, а вот Романов (напомним молодому читателю, что Романов Г. В. — это первый секретарь Ленинградского обкома КПСС) его гнобил и называл жидовской мордой. Я это знаю, потому что в полной мере хлебала антисемитизм в связи с невыездным Юрой Векслером, чистокровным евреем из Витебска (папа ученик Малевича, картины дяди — Михаила Векслера — висят в Витебском музее). И я заходила со своей «русопятой» мордой в отдел кадров и требовала: «Дайте-ка мне документы Векслера!» И Нина Алексеевна Ольхина говорила: «Двух евреев, Светочка, мы закрыли своими спинами». Ее муж был математик Виктор Зиновьевич…