Памяти Сергея Юрского- Петербургский Театральный журнал, №1, 2019

Моей первой любовью были три мушкетера, второй — Фидель Кастро, а третьей мог быть мальчик из параллельного класса, мечтавший сделаться режиссером, но он неосторожно посоветовал мне сходить на «Горе от ума» в Большой драматический — и от моих планов заняться журналистикой, чтобы «бороться за правду», остался один пшик… (Впрочем, этому поспособствовала также московская тетя-диссидентка, задавшая наивный вопрос: «Ты что, серьезно думаешь, что тебе разрешат писать и печатать то, что ты хочешь?»)

Мы не знаем и, наверно, никогда не узнаем, каким образом личность актера попадает в резонанс с персонажем и втягивает нас в водоворот эмоционального сопереживания герою, отождествления себя c ним, но эти редкие случаи входят в легенду и становятся знаковыми вне зависимости от того, произошли они в театре или кино. Иногда кажется, они влияют на дальнейшую земную судьбу актера — хотя, скорее всего, режиссер видит знаки этой судьбы и дает актеру сыграть ее раньше, чем дело дойдет до реальной жизни. Такое позже случилось с Гамлетом–Высоцким и с Луспекаевым в «Белом солнце пустыни», а почти одновременно — с Олегом Ефремовым в «Назначении».

Назначая Юрского на роль Чацкого (а точнее, вводя его на роль за три недели до премьеры), Товстоногов вряд ли мог предположить, что вся дальнейшая судьба актера будет определена органической неспособностью съездить к княгине Марье Алексевне или пойти на поклон к Фоме Фомичу, что власти предержащие будут за версту чувствовать в нем чужого и жестко выдавливать из публичного пространства — при том, что не смогут даже предъявить какие-либо реальные претензии. Просто — ходит не так, дышит не в такт, и посадка головы не приспособлена для втягивания ее в плечи.

Три года спустя на вступительных экзаменах в театральный я начала свое сочинение примерно так: «Зимним вечером по набережной Фонтанки рядом со мной идет сутуловатый человек в старинной крылатке… Мне хочется о многом спросить его, и кажется, иногда он отвечает… Я не знаю, кто он: Александр Андреич Чацкий? Или актер Сергей Юрский?..»

К тому времени я имела нахальство познакомиться с Юрским лично и периодически докучала ему проклятыми тинэйджерскими вопросами. Его терпеливые и неизменно серьезные ответы надолго отправляли в библиотеку, в залы Эрмитажа, в ночные очереди за билетами на спектакли гастролеров — или просто заставляли усиленно шевелить извилинами. Но главными театральными университетами были его собственные работы, в ту пору появлявшиеся одна за другой в ошеломительных последовательности и диапазоне: за Чацким — дьявольский паяц Дживола в «Карьере Артуро Уи» в постановке Эрвина Аксера, через год — грузинский старик Илико в «Я, бабушка, Илико и Илларион». А еще он главу за главой читал на телевидении «Евгения Онегина». Чуть ли не каждая его роль была открытием, на спектакли хотелось приходить еще и еще раз…

Но дело было не только в ролях. Каким-то непостижимым образом самим своим существованием он свидетельствовал о возможности другой степени свободы. О других горизонтах и других берегах. Такая вот чайка по имени Джонатан Ливингстон… (Один из его партнеров, отнюдь не глупый и хорошо начитанный человек, жаловался: «С ним невозможно работать! Он думает по принципу „три, шестнадцать“ — я просто не успеваю!»)

Через несколько лет режиссерский дебют Юрского — «Фиеста» Хемингуэя — ошеломил его любимого учителя так, что он попросту закрыл спектакль. Чудом уцелела телевизионная версия — после бегства Барышникова был отдан приказ смыть пленку, и кто-то посмел ослушаться. Низкий поклон этому непослушному: сохранен был не только спектакль, но и лучшие работы лучших актеров БДТ тех лет, которые они сыграли в этом не признанном мэтром спектакле ученика.

Георгий Александрович, по-видимому, думал, что спасает свое гнездо от кукушонка. Но поскольку высидел и выкормил его сам, скрепя сердце дал еще поставить «Мольера» и «Фантазии Фарятьева». Вкупе с «Фиестой» это могло быть началом режиссерской биографии не менее содержательной, чем сделанное Эфросом, или Анатолием Васильевым, или Някрошюсом, — но позиция Товстоногова сформировалась: он предупредил Юрского, что дальнейшие его занятия режиссурой в стенах БДТ нежелательны.

Тут есть какая-то странность: чего-то мы не знаем, а может, уже что-то позабыли. Страх Георгия Александровича перед расколом в театре кажется сегодня абсурдным, невероятным… Ну почему он считал, что ему не нужны наследники? Наверняка, как и в любом другом театре, в БДТ были свои интриги и подводные течения, повлиявшие на решение Товстоногова. Но главное — то была эпоха единоначалия и единомыслия, шаг вправо или влево угрожал обрушить пирамиду, на вершине которой мог поместиться только ОДИН человек.

К сожалению, вектор усилий самого «прогрессивного» худрука города, направленный на недопущение эстетического разномыслия в его собственном театре, совпал с вектором усилий органов, призванных искоренить это же явление в идеологической сфере. Запрет на работу Юрского на телевидении, радио, в кино и на концертной эстраде, а также на упоминание его имени в печати привел к его вынужденной «ближней эмиграции» в Москву.

На последнем спектакле «Мольера» я увязалась за кулисы вместе с Ниной Аловерт и в первый и последний раз увидела потолок этой знаменитой гримерки… Среди прочих росписей на нем глаз выхватил эту: Шагал Марк…

Сорок лет спустя мы смотрели спектакль «Полеты с ангелом. Шагал» в зале тель-авивского театра Гешер. В небольшой компании единомышленников, которую он называл «Артелью», Юрский играл историю самого знаменитого российского эмигранта XX века перед залом эмигрантов — успешных и не очень, выдавленных и уехавших по своей воле, ностальгирующих и нет. Все они были уже не те, что когда-то на «доисторической» родине, — как и он стал в Москве не тем, что в Ленинграде. Как Шагал был в Париже уже не тем, что в Витебске. Эмиграция в зрелом возрасте наращивает на человека новые слои мышц и кожи — так растет лук или капуста. Сердцевина остается, но ее не вдруг увидишь…

Но когда Юрский и Тенякова, сидя по разным концам стола, почти в полной неподвижности играли диалог матери и сына по ту сторону жизни, и роняли слова, и держали паузы, пытаясь понять, почему Шагал не вернулся в свой Витебск, в ушах вдруг ухнул, качнулся и загудел колокол-маятник, памятный по Фиесте, Мольеру и Фарятьеву: от быта к бытию, от бытия — к быту….

А еще в более узкой компании себя самого и благодаря не любимому им интернету Юрский оставил нам огромный Театр-не-знаю-как-назвать: километры поэзии и прозы, прочитанной-сыгранной-почти пропетой с концертных эстрад по всему миру. О нем никто еще толком не написал — да и нужно ли? Погуглите — и смотрите, слушайте…

PS. 10 лет тому назад мы снимали в Санкт-Петербурге фильм о происхождении нашего Кинематического театра «Шарманка», и я попыталась объяснить, как и почему встреча с Сергеем Юрским определила и эту историю — как, вероятно, и много других жизней.