2025_03_13 Россия.Культура.

 

 Транскрибировано с помощью TurboScribe.ai. 

• Андрей Максимов — АМ
• Дарья Юрская — ДЮ
• Кама Гинкас — КГ
• Александр Яцко — АЯ
• Михаил Агранович — МЯ

АМ: Здравствуйте, в эфире канала «Россия. Культура» — программа «Наблюдатель». Сегодня наблюдать доверено мне. Хочется говорить, что каждый эфир «Наблюдатели» мы делаем с особым (чувством?). На самом деле, это не так.Но сегодня для меня совершенно особенный эфир, потому что он посвящён 90-летию со дня рождения Сергея Юрьевича Юрского, который в моей личной жизни сыграл не просто большую, а решающую роль. И всё, что я, например, умею в театре, если я что-то умею, я умею благодаря его урокам, благодаря тому, что я ходил на репетиции, благодаря общению с этим человеком. Если ты общался с Юрским, ты становился другим. Такие есть люди, их мало. Таким был Марк Анатольевич Захаров, таким был Римас Туминас. Вот если ты с ними общался, ты становился другим человеком.

Поэтому сегодня у нас такой разговор особенный, и к нам пришли люди, которые хорошо его знали. Скажу вам, что эти люди сказали… мы же каждый раз надо как-то представить человека, хотя вы все их знаете… они сказали: «Вот звания не надо называть.» И мне кажется, что это очень такая трогательная история, потому что это человеческий разговор. Разговор про Юрского – это не разговор народных артистов про народного артиста. Это разговор людей о людях.

Как всегда, в прологе я задаю один и тот же вопрос, люди на него отвечают, я их таким образом представляю. Вопрос мой очень простой. Когда вы вспоминаете Юрского, что вспоминается сразу? Вот каким сразу вспоминается Юрский? 

Дарья Сергеевна Юрская, актриса МХТ, дочь Сергея Юрьевича.

ДЮ: Он вспоминается тёплым. Я очень скучаю ещё и тактильно. Я прям думаю, что-то я его недообнимала как-будто. Так очень много мы общались, дружили, коллегами были. А вот именно обнимались редко. Ну, как-то не было, что ли, так принято. А потом обнимались уже, когда в последние годы как-то нежности было больше. И вот мне кажется, что-то всё равно мало. И вот таким воспоминаю, как я его обнимаю, какой он тёплый, какие у него руки были тёплые и красивые.

АМ: Ну, то, что, может быть, неловко говорить, Дарья Сергеевна, Юрский был поразительный отец, за счётом, расскажешь, Сергей Сергеевич, поразительный. То, как он обожал дочь…Я помню, мы с ним ездили в аптеку вам за лекарством, потому что вы простудились. Ну, просто простуда. Он нервничал так, Сергей Юрьевич…, ну, это простуда. Он просто сходил с ума… Такой был безумный совершенно отец, совершенно замечательный.

Александр Яцко – артист. Раз без званий, то просто артист. 

АЯ: Юрский мне, надо же, коротко запомнился, прежде всего, уникальным чувством юмора. У меня сразу же поднимается настроение, улучшается, когда я вспоминаю его. Он мог создать смешную ситуацию, ощущение юмора на ровном месте, интонацией, неожиданностью какого-то приветствия.  Слова, которые в устах моих или другого человека были бы дежурной фразой, у него превращались в репризу очень часто. Он был очень веселым, веселым человеком.Хотя под конец жизни я часто его замечал в таких мизантропических настроениях. Ну, видимо, возраст работал. Но Юрский – это прежде всего веселый человек. Он клоунирующий актер. Он был способен, он мог бы выступать и на манеже в том числе, я думаю. 

АМ:Кама Миронович Гинкас.

КГ:Вот я слушаю, вижу, человек говорит про веселого, про клоуна, а при этом я вижу, что как бы чуть ли не слезы на глазах. Вы знаете, вот я пришел, и я буду стараться рассказывать про то, что я помню в юности, и что он такое для меня и для моего поколения. А это, в первую очередь, это голос и лицо, и имя надежды, которая осуществится.

Я расскажу, как он врывался в «Горе от ума», врывался на сцену. И как вдруг в зрительном зале становилось светло, радостно, и все понимали, что всё будет хорошо. Называлось  «Горе от ума», но как-то это забывалось. Всё будет… Вот он вырывался такой. 

Ну вот я сел, я чувствую, я редко плачу, и сейчас не плачу. Но я не понимаю, что его нет. Мы, особенно последние московские годы, мы редко встречались. Но его присутствие, поверьте, очень важно было не только для меня, но и очень для многих людей. И театральных, и не театральных, интеллигентных, желающих, чтобы всё было хорошо, и что правильно, и что неправильно в жизни. Для моего поколения это была надежда и мерило.

АМ: Михаил Леонидович Агранович, надо сказать, что в данном случае не просто выдающийся оператор, а это оператор фильма «Чернов-Чернов». Единственная картина, которую снял Сергей Юрьевич. И я видел, как вы работали, вы работали как два товарища. Я не видел ни одной ссоры, ни одного крика. Просто я был свидетелем всего. Это всё было совершенно поразительно. Каким вам запомнился Сергей Юрьевич? 

МА:К тому времени, когда мы начали снимать эту картину, мы уже были давно знакомы. Серёжа не пригласил бы меня на эту картину, если бы он ждал, что будут скандалы, крики. Мы с ним сняли, это была пятая наша совместная работа. Он был актёром, я — оператором, а тут он был режиссёром. И, конечно, всё тут, что запомнил? Что-то одно выделить невозможно. Общение с Серёжей отложило на душе такой существенный след, яркий, что что-то одно выделить…

Но сегодня утром вдруг вспомнилось, вспомнилась такая для Сергея, может быть, не очень обычная история, когда вдруг перед Новым годом раздался звонок в дверь, и они с Дашей верхом на таких деревянных лошадях вошли в квартиру с подарками. Даша была тогда совсем… 

ДЮ: Это колядки, колядки были. 

МА:Да, колядки, колядование. И восторг моей дочери, совсем маленькой, которая увидела этих лошадок и подарки, это было счастье, и Серёжа был счастлив, и Даша была. У меня с ним часто случались какие-то совершенно неожиданные, яркие эпизоды. 

Он стихи читал потрясающе. Это было моё первое от него впечатление, когда вдруг стихотворение, благодаря интонациям, которые Сергей Юрьевич нашёл и открыл для этого стихотворения, никто такого не читал. Это было и в есенинских стихах, и в пушкинских, и вдруг ты понимал, что ты, оказывается, ты смысл-то не очень и понимал до этого, пока не услышал, как это делает Юрский. Поэтому тут про Юрского можно очень много говорить.

АМ:Ну, это ещё час программы. 

АЯ:Не хватит, не хватит. 

КГ:Не хватит, не хватит, потому что, с одной стороны, хочется просто так, Сергей Юрьевич, Сергей Юрьевич, сказать что-то такое, выдохнуть просто. А с другой стороны, я понимаю, что, как мне кажется, надо оживить человека. Я бы рассказал какие-нибудь байки. Байки, в принципе, речь и о случаях.

АМ:Давайте мы сейчас посмотрим Сергея Юрьевича Юрского. Это фрагмент программы «Линия жизни». Мы потом вернёмся, и байки, конечно, вполне могут быть.

СЮ:«Игра в жизнь» — так называется моя книга. Я хочу сказать, что я не про себя написал, что я играю в жизнь. Я написал это о том, что сейчас происходит. Люди не живут, а играют в жизнь. Я стараюсь как раз этого не делать. Я вам напомню замечательную фразу, что театр, сцена — это единственное место, где можно наконец не играть. Это фраза Гротовского, очень хорошая. Повторять одни и те же слова, если это правильно поставленные слова, это не только удовольствие, но это громадный смысл. Иначе нужно было бы один раз навсегда снять спектакль на плёнку и крутить его бесконечно по телевидению.

Всё дело в том, что эти слова произносятся либо 12 февраля 1994 года (это я беру премьеру спектакля «Стулья»), либо 22 мая 2003 года, через 9 лет. Те же слова и те же мизансцены… И не надо менять ни слова, ни мизансцены… И не надо выдумывать интонацию… Но мы другие, мы старше на 9 лет… Публика другая… Воздух другой… Век другой… И меняется взаимоотношение, и ты видишь другой смысл.

Я это многократно на себе ощущал, потому что немало спектаклей я играл, по 100, и даже по 200, и даже по 300 раз. И в этом смысл театра. Не потому, что нужно на одном спектакле зарабатывать всё те же свои 400 рублей в вечер. Не поэтому. А потому, что это имеет новый смысл при каждом повторе.Только поэтому театр имеет смысл. Только поэтому его стоит защищать. От того, чтобы он не исчез.

АМ:Даша, скажите, пожалуйста, а Сергей Юрьевич давал вам какие-то советы, как актёр, актрисе? 

ДЮ:Давал. Не как папа дочки. Так вот он мне сейчас дал — это вот так и работает. Потому что я сейчас в периоде, когда я думаю, а зачем вообще театр? Правда, почему я говорю одно и то же? Это же к каждому актёр рано или поздно приходит. И вот этот вот ответ сейчас он мне объяснил. Я так не думала никогда, кстати, об этом. Что просто именно ничего не меняй, повторяй. Тысячелетия идут, а ты повторяешь на том же месте, и смысл меняется.

Я сейчас разобрала кабинет. Я нашла, кроме дневников, которые я знала, что найду, потому что он ежедневно вел дневник. Первый дневник, который мы нашли. «Завтра мне 21 год.» И последний, конец 2018 года. А в 2019 в феврале его не стала. И я нашла бумажку. Я её покажу в Театре Моссовета. Мы её пересняли уже. Она уже немножко потрёпанная бумажка, но где его рукой написано 10 заповедей артиста. И на одной стороне 5, и на другой стороне 5. Вот так он мне никогда про них не рассказывал, хотя советы в этом ключе давал. Но там просто всё расписано.

АМ:Помните, какую-нибудь заповедь? 

ДЮ:Один актёр легче собирает внимание, чем два, но труднее его удерживает. 

Через минуту после того, как ты вышел на сцену, должна быть какая-то неожиданность. 

Жди ответа энергии.  Вначале дай много энергии и жди ответа. 

Чувствуй размер зала. Посмотри, где выход написано. И понимай, какой зал, какой размер. 

АМ:Потрясающе. 

ДЮ:Я ещё все 10 не выучила, потому что это надо сейчас осмыслить и взять. Но они, в принципе, описывают практически все ситуации. Потому что, конечно, в спектаклях-то легче существовать, чем в сольных программах. Это ещё для тех артистов, которые решаются поодиночке выходить — то, как он делал. 

АМ:Александр Владимирович, я прочитал у Юрского, что он вытащил вас в Театр Моссовета. 

АЯ:Да.

АМ:А как? Вы производите впечатление абсолютно самостоятельного. Вообще к вам так просто не подойдёшь. А он вас взял из одного театра в другой. Это как? 

АЯ:Всё очень просто. Он один из немногих кумиров, которым легко очень подчиняешься. Я уже это говорил, что он один из тех очень немногих людей, чьё превосходство над собой я всегда легко признавал. Даже не без удовольствия. Я, не знаю, лучшего не найду, но он вроде театрального отца моего. Потому что мой первый успех, например, он связан с этим человеком, Сергеем Юрьевичем. А вслед за ним уже и Анатолий Васильевич Эфрос, которые равновелики это были люди театральные:  Юрский, Эфрос.

Они меня, в общем-то, один за левую руку, взял другой за правую и вывели на сцену. Да, он мотивировал меня. И вот эти слова тоже мотивируют сейчас и меня, и любого актёра.

Они оправдывают, они лишают нас всех сомнений, которые посещают иногда человека. Ну что это, я вот выхожу, одно и то же играю, вот там, 125-й раз. А вот то, что сказал Юрский, оно, как я начал о нём говорить, поднимает настроение и убеждает в правильности выбранного пути.

ДЮ:Осмысливает это…

АЯ:Театр это то, чем стоит заниматься. Это не дохлое дело. Это не напрасная трата сил и времени.

АМ:Когда вы репетировали с Юрским, он ругался на вас? 

АЯ:Нет, он ругался не на нас, а на окружение. Он мог сорваться на светика, на помрежа, но так, это был… Ну, батюшка гневается. Это легко очень можно было принимать.

АМ:А на артистов нет? 

АЯ:Нет, нет, нет. Он был по жизни очень деликатным человеком. И в работе эта деликатность сохранялась.

АМ:Кама Миронович, вы сказали, что надо байки рассказывать. Рассказывайте. 

КГ:Да, во-первых, байку надо рассказать действительно. Самое какое-то сильнейшее впечатление от того, как ты приходишь в БДТ, ты из Вильнюса, ты знаешь Юрского по фильму «Человек ниоткуда», и с тех пор для меня, он по-прежнему человек ниоткуда. Человек из первобытного детства, который верит в будущее, верит в людей, несмотря на все тогда комические препятствия, сатирические препятствия, которые были в этом фильме, который так, в общем-то, и не пошел из-за того, что это было просто сатира. Это веселый человек, который вселял в нас веру, что все будет хорошо, и мог абсолютно в те времена, конечно, словами Грибоедова, стихами Грибоедова, обращаться в зрительный зал: «Где, (покажите нам) отечество сыны?» и так далее, и так далее — так, таким образом, что мой папа, который стоял ( попасть было невозможно) на ярусе, приехавший из Вильнюса специально посмотреть на Юрского, после спектакля сказал: «Я все время боялся, что меня могут посадить.»

То, о чем вы говорите, вы говорите о каких-то профессиональных делах, а я ничего про это сказать почти не могу, потому что у меня впечатления абсолютно человеческие.

Он в те времена….Да, надо рассказать просто такую историческую байку…. в связи с разными обстоятельствами, очень даже понятными, в те времена Юрский, который произносил грибоедовский текст, почему-то… а был второй исполнитель… Начальство сказало: «Не надо Юрского, ну не надо, он не похож на Царева»… Потому что он был не пафосный, потому что он обращался очень конкретно к нам, ко мне, к папе моему… «Не надо, чтобы он играл». И уломали Товстоногова, уломать Товстоногова было трудно, но уломали Товстоногова, и на их афише появилось другое имя артиста, который тоже репетировал эту роль. По Ленинграду на всех афишах было написано какой-то рукой: «Чацкий — только Юрский!»  «Чацкий — только Юрский!» Восклицательно! Это революция, извините меня.

И должен сказать, что это напоминало, особенно в те времена, напоминало, что в некоторых государствах, в частности в Польше, революция, Солидарность началась из театра, когда сыграли Мицкевича, и зритель вышел на улицу, и началась Солидарность. Ну, этого не произошло тогда, это был оттепель, которая довольно скоро превратилась в заморозки, и Сергей Юрьевич на себе это очень чётко почувствовал. 

АМ:А Товстоногов потом всё-таки передумал и играл Юрский?

КГ:Конечно, уже третий спектакль играл Юрский, и всю жизнь играл он, и папа дрожал, чтобы его не арестовали. Так же, как и большое количество других зрителей. 

АМ:Скажите, пожалуйста, Михаил Леонидович, такой общий вопрос. А с точки зрения оператора, есть актёры, которых снимать трудно, и актёры, которых снимать легко? Или оператор так не подходит к актёрам? 

МА:Нет, ну, трудно или легко, так вопрос не стоит. То есть, получаешь удовольствие или не получаешь удовольствие. 

АМ:А от съёмок Юрского получили удовольствие? 

МА:Не просто удовольствие.  Когда смотришь в этот глазок (тогда ещё операторы сами смотрели в глазок, когда мы это снимали), то ты всегда контролируешь свет, композицию. Когда Юрский читал стихотворение про Клеопатру, то я забывал про свет, про это…  я, собственно говоря, абсолютно забыл. 

АЯ:Про фокус, про диафрагму, да? 

МА:Да, и всякий раз это было восхищение. 

АЯ:Нет, но есть актёры, которых любит камера, есть лица хорошие, которые, как ни сними, всё будет хорошо. А есть сложные? 

МА:Нет, ну это больше дамских портретов касается, с мужиками вообще иначе. 

АМ:А как он себя вёл на площадке съёмочной Юрской? Он был звездой или он был… 

МА:Нет, абсолютно нет. Вот представьте Юрского, который скажет, где мой вагончик или где моё кресло, и это меню я другое заказывал… Такого, то, что сейчас происходит, такого с Юрским происходить не могло. 

АЯ:Нет, это в их поколении считалось не комильфо, вот эта вот ворчливость такая звёздная.  Это свойственного его поколения, да? Скромность так называемая.

МА:Все звёзды, с которыми я работал, и Смоктуновский, и Янковский, и Юрский, они работали над текстом, над сценарием, а не про вагончик с режиссёром. Это всё так. Но Юрский… я с ним был знаком до «Маленьких трагедий», естественно. Не был знаком лично, был знаком по экрану, по театру, и ходил на все его вечера поэзии в Москве. Когда Швейцер сказал, что будет сниматься Юрский, что он будет у нас играть Дон Гуана, он сказал, — я был в полном восторге: познакомимся и будем работать.

И были даже пробы Дон Гуана замечательные. Но потом Лапин, тогдашний руководитель телевидения, сказал, что нет, Юрский – не Дон Гуан. 

АЯ:Высоцкого можно, а Юрского нельзя? 

МА:Да, вот так, как ни странно.

АЯ:Удивительное дело… А Юрский, это тот самый период, конец 70-х, начало 80-х, когда он и в Питере, и в Ленинграде были проблемы, его перестали снимать и пускать на телевидение. И он неслучайно уехал в Москву по этому поводу. Но в Москве тоже такое было. Но потом Швейцер пошёл к Лапину, писал письма, пошёл и всё-таки на импровизатора добился. 

АМ:Это выдающаяся работа. Кама Миронович, вы же хотите что-то сказать всё время.

КГ:Много очень хочется сказать, потому что я сразу вспоминаю…Мы сидели на всех репетициях «Трёх сестёр». Сергей Юрьевич репетировал Тузенбаха, там был тоже ещё один исполнитель. И есть там текст у Чехова: «Моя фамилия Тузенбах, но я русский. Я русский, я русский.»  И вдруг Юрский довольно решительно сказал: «Нет, он немец». Я, пацан, студент, подумал, ну почему немец, какой смысл в том, что он немец, когда речь идёт о психологии, о сложных тонкостях.

Сергей Юрьевич играл человека немножко не отсюда. У него была какая-то такая странная педантичность, такая точность. И когда он подходил к Ирине, шёл издалека, было видно, что какая-то, знаете, такая… чтобы признаться в любви… ну, он не отсюда, он не отсюда. Он и говорил чуть-чуть иначе. И для него очень был важен этот нюанс, что он не отсюда. «Я русский, но я…»

ДЮ:«…но я немножко немец…»

КГ:Да, это было видно. И поэтому финальная сцена фантастическая. Невозможно её забыть.Когда они с Ириной, значит, он куда-то идёт, куда-то идёт…

Вот эта такая сухость. «Попросишь», никакого второго плана. Попросишь, чтоб мне согрели. Вы знаете, мороз по коже. Я не могу передать это. Во-первых, потому что я не он. А во-вторых, я текст не точно помню. А там очень точно. Страшно. 

И вот тут я понимал, что тут что-то есть не сентиментальное. Не какое-то другое. При том, что, несомненно, он был воспитан на Шиллере. Это чувствовалось в его, вдруг, мечтаниях о том, что надо работать. «Работать. Мы будем все работать.» И зачем-то увлёк Ирину работать…

АЯ:Потому что Юрский, в отличие от подавляющего большинства нашего брата артиста, он был не исполнитель, а автор. Он был автором своих ролей, что крайне редко встречается в нашем цеху.

АМ:Сейчас посмотрим фрагмент телеспектакля «Фиеста», это 1971 год. Это спектакль, который Сергей Юрьевич сделал сначала на сцене БДТ, но Товстоногов, который сначала предложил ему это делать, потом не принял этот спектакль, и он сделал телевизионную версию.

Телевизионную версию запретили. Я хочу назвать этого человека — монтажер Елена Нисимова. Она взяла пленку, хотя была приказано ее уничтожить, и отнесла ее Михаилу Данилову, замечательному артисту, который, насколько я знаю, был одним из ближайших друзей вашего папы. (ДЮ кивает) Я помню, когда-то мы с вами беседовали, я спросил у вас, кто на вас произвел наибольшее впечатление из посетителей вашей квартиры, вы сказали, что это Михаил Данилов. 

ДЮ:Да, дядя Миша. 

АМ:Вот, и вот дядя Миша сохранил эту пленку, благодаря чему сейчас можем посмотреть фрагмент, давайте посмотрим.

АМ:Михаил Волков, замечательный артист БДТ.

Скажите, пожалуйста, Михаил Ильич, у меня, вот скажите, как профессионал, у меня ощущение, что здесь какая-то очень… 71-й год. Какая-то очень живая камера. Она какая-то непривычно… Я не знаю, как это на вашем языке говорится, но попросту… 

МА:В теперешние времена это очень привычно, но для той поры, это, конечно, достаточно смелое решение. Тут я не могу сказать, что это выразительно по освещению и всему, но камера тут живая. Камера живая.

АЯ:Ну, это телеспектакль, там свои правила, особенно в 71-м году, свои законы. 

МА:Ну, это, по-моему, снималось не как телеспектакль, а снималось как…

ДЮ:… телефильм. 

АЯ:То есть это пленочная история, да? 

МА:Да, да, да.

АМ:Скажите, пожалуйста, Даша, вопрос, который никому, кроме вас, задать невозможно, каким был отец ваш, каким был отцом Сергей Юрьевич, меня интересует вопрос. Вот он даже, когда говорил Даша, вы, я не знаю, вы это замечали, он это говорил, как никто другой. Вот он, само слово, он как бы его ласкал, вот само слово. А он бывал строгим? 

ДЮ:Конечно. 

АМ:А что, наказывал вас? 

ДЮ:Нет. 

АЯ:Бил? 

ДЮ:(смеётся):Бил.Нет, конечно, наказывать не было нужды, не потому что я всегда себя хорошо вела, а потому что у нас были совсем другие отношения, не отношения людей, как бы наказывающего и принимающего наказание, и вообще у него, мне кажется, ни с кем таких отношений никогда не было. 

Ну, понимаете, очень страшно было его разочаровать, потому что он относился ко мне с уважением всегда, я не помню времен, когда бы относился он иначе. 

АЯ:И когда маленькая была? 

ДЮ:И когда маленькая, и я потом это видела на своих детях, когда уже я могла это оценить.  Он абсолютно со всеми людьми общался равно, и никогда не было сюсюканье или какого-то снижения планки. И здесь есть свои плюсы и минусы, потому что это очень здорово, и ребенку очень нравится, когда его уважают, но это ответственность, и можно и надо все время эту планку чуть-чуть держать.

АМ:А каким он был строгим? Это когда он что делал? 

ДЮ:Ну, он мог сказать, что он недоволен, что он не понимает, что он не понимает, как у меня может быть три по алгебре, он не понимает этого, потому что это значит, что мозги не работают, потому что математика – это мозг, это значит, что я занята чем-то совершенно другим, неважным, ненужным. И думаешь, елки, правда, и мозг не работает, мозг вообще после этого совсем не работает, и ты понимаешь, что ты дурак совсем, и не понимаешь ничего.  А у него действительно… Еще сколько родителей бывает, врут, что я в твои годы или там учился хорошо, он так никогда не говорил, но он действительно был золотым медалистом, вот в чем ужас-то. И эти были, кстати, оценки-то у него все заработанные. 

АМ:Скажите, пожалуйста, Саша, вы, может быть, не в курсе, я вам скажу, что вы очень хороший артист. И я сейчас с нетерпением жду «Женитьбы», вы там кто? 

АЯ:Ой, это отдельный разговор, я не понимаю, что я там делаю, почему я в 66 лет играю Подколесина, но Евгению Жозефовичу виднее.

ДЮ:А невеста молодая? 

АЯ:Да, очень молодая. 

ДЮ:Ну вот, современная история. 

АМ:Мы сейчас отойдем от «Женитьбы». Вот артист может чему-то научиться у Юрского, как у артиста, или это просто такой божий дар у него, и научиться невозможно?

АЯ:Ну, без божьего дара не обойтись, и у Натальи Максимовны тот же божий дар. Они, может быть, потому с Сергеем Юрьевичем так и сошлись, что у них одинаковый был божий дар.

АМ:Научиться можно чему-то? 

АЯ:Нет, невозможно. Наверное, научиться можно, но научить ничему нельзя. Юрский в качестве такого эталона, в качестве примера, он присутствовал в моей жизни. Я и потому потянулся в этот мир. Вместо того, чтобы стать нормальным инженером, архитектором… я им стал, но заглянул в эту дверь, захлопнул и сказал, извините, мне в другую. И благодаря Юрскому, Евстигнееву, Ефремову, этому поколению, я и оказался в этом мире, о чём ни капельки не жалею. Он пример, он эталон. 

АМ:Что такое эталон, что это было в Юрском? Это формулируемо или это неформулируемо? 

АЯ:Его, во-первых, его то достоинство, с которым он правил своё актёрское ремесло. Он понимал ценность, вот то, что прозвучало в его исполнении. Он понимал значимость, ценность этого, в общем-то, нехитрого и довольно грубого занятия под названием театр. И он оправдывал и наши, вот все наши сомнения, возможно, я уже об этом говорил. Он, можно ещё несколько имён назвать, которые были вот такими эталонными.

Я вспоминаю своего учителя физики, который говорил: «Платино-иррЫдиевый  эталон массой один килограмм хранится в городе Сеуры, близ Парыжа.»  И вот надо помнить, что Юрский был, есть и будет. Слава Богу, есть видео, и мы понимаем, что такое подлинный актёр, настоящий актёр, большой актёр, большой характерный актёр, и актёр, как член социума, актёр с гражданской позицией.

Мы же знаем, что у него она была очень чётко сформулирована, его гражданская позиция. Он ходил на те процессы, он ходил в суд туда, куда, в общем-то, не каждый пошёл бы, лучше там не показываться. Он ходил. 

И мы знаем, какое значение в его жизни имели события августа 68-го года, он этого не скрывал, и мы можем ориентироваться на него и брать с него пример и в этом отношении, в том, что такое поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть…. Если не обязан, то у тебя есть шанс быть ещё и гражданином. 

ДЮ:Он вот никогда не врал. Вот Саша не даст соврать, и это большая проблема была для коллег его, и для меня, например, и для Саши тоже. Если он приходил спектакль смотреть, то мы знали, нравится ему или нет. 

АЯ:А нравилось ему далеко не всё. 

ДЮ:А нравилось ему далеко не всё, но он не считал возможным обманывать своих коллег. Он говорил так, как есть, никогда не просто нравится, не нравится, он говорил, мотивировал, он объяснял, он, как бы сказать, иногда помогал или пытался куда-то что-то помочь, посоветовать. 

АЯ:И портил настроение. 

ДЮ:Портил настроение, потому что это очень было больно, когда ему это видно.Зато когда ему нравилось, это было счастье полное, потому что ему хотелось, чтобы это нравилось всем. Он этого тоже не скрывал. И он заражался чужим успехом, чужой радостью, чужим талантом. Он это тоже любил и повторял, и всегда хвалил, всегда заходил к актёрам. Всегда заходил, но заходил с разными. 

АЯ:Он говорил мне: «Танцы надо убрать» (из моего спектакля «Горе . И мы в спектакле говорим, я говорю, я не буду убирать, это самое клёвое место, я его обожаю… «Надо убрать танцы». Я спрашиваю: «А как вы делали монолог про французика из Бордо?» — « А мы с Товстоноговым его убрали». Говорю: «Как убрали?» — «А он у нас считался каким-то антизападным, поэтому мы его почти убрали, сократили до нескольких строк» Вот это меня удивило, кстати говоря, если вспоминать тот самый спектакль, который, в общем, в отличие от моего, тот спектакль стал культовым. 

АМ:Ваш спектакль стал известным. Он уже сколько идет? 

АЯ:Давно уже, мы 150 раз почти его сыграли.

АМ:Скажите, пожалуйста, Кама Миронович, вы в одном из интервью сказали, это артист, каких не было ни в то время, ни сейчас. Формулируемо, что такое было в Юрском, чего нету больше ни у кого?

КГ: Понимаете, вот он, так сказать, как-то очень четко здесь на экране сказал, что это место, где не играют. Парадоксальный товарищ, абсолютно парадоксальный товарищ. Ему доставляло колоссальное удовольствие прикидываться. Причем прикидываться по-разному, играть Полежаева стариком и погружаться в старика, и быть нежным, смешным и трогательным. А также вот, например, в «Варварах», где он введен был на вот крошечный эпизод, он знакомился со столицей приехавшим Луспекаевым и, значит, говорил, я не смогу показать, Драбязгин, Драбязгин, Дребязгин я. Эта сцена длилась, ну, минуты-полторы. Больше его не было на сцене. 

А как он выходил в Дживоле, значит, карьера Артура Уи, это была вот настоящая крэговская марионетка. Вот он шел как-то, он там припадал на одну ногу, лицо было его без выражения, но все время счастливое какое-то такое, значит, «китайские дубочки перед вами.» — говорил он голосом, вообще, так сказать, заводной штукой.Он играл Дживолу, иначе говоря, Геббельса. Это было страшно, не скажу, что смешно, но явно, что-то потустороннее. 

А как он развлекался в Бабушке, Илико и  Иллларионе? Приклеивал, обожал приклеивать носы, парики, брови.

ДЮ:Да, грим любил он… 

КГ:Обожал, не понимал, как артист может играть без грима. В моем спектакле, единственном, в котором он участвовал, «Гедда Габлер», где он фантастически репетировал, фантастически играл, и мне уже нравилась его внешность, как он попадает в этого супер-ученого, такого, он такой ученый-ученый, поэтому он не замечает очень многих и всяких вещей, которые происходят у него в семействе, и совершает еще и преступление заодно, так незаметно все такое… Вдруг на уже генеральной репетиции появляется в огромном парике. 

АЯ:Вот почти в таком, как у вас, Андрей. Я помню.

АМ:Да. Я помню, так оно и было.

КГ:Должен вам сказать, что это ваша прическа. Это была не его прическа. Это было, как он себе представлял шведского, или норвежского ученого конца девятнадцатого века. Я был шокирован, но ничего сказать не мог.

Поэтому, так сказать, простите, так сказать, он сам сказал, да, да, да, но прикидываться, дурака валять, изображать из себя кого угодно, вот всяких Дробязгиных и так далее, слугу Осипа в «Ревизоре», ну понимаете, это, ну как, обязательно найти походку, обязательно найти манеру и так далее. 

АЯ:Это такая олдскульная манера, да. 

АМ:Давайте мы сейчас посмотрим… 

МА:Простите, вот просто, чем отличался очень коротко: он был не то, что умница, он был поразительно образованный, начитанный, интеллигентный человек. Таких артистов я, вот, больше, пожалуй, не встречал.. 

АЯ:Нет, нет, нет. 

АМ:Мы как раз вот сейчас посмотрим фрагмент фильма «Чернов-Чернов», а потом у меня, естественно, будут к вам вопросы. Давайте посмотрим. 

АМ:Я, поскольку был свидетелем, и даже я не могу сказать, что я сыграл, но меня использовал, так сказать, Сергей Юрьевич, чтобы я изображал какого-то молодого архитектора… Меня совершенно поражала его уверенность. Человек снимает первый раз в жизни фильм. И он проявляет впечатление абсолютно уверенного в себе человека. Это маска была или действительно маска? 

МА:Нет, это не маска. У него был огромный опыт. Потом он работал с замечательными режиссерами. 

АМ:Но сам-то первый раз? 

МА:Он, конечно, научился, но потом он был действительно фантастический, одаренный человек. Я думаю, даже если бы он и не работал до этого в кино, может быть, он бы снял бы еще даже шибче.

АЮ:К тому же он тогда переживал наверное, самые лучшие… Тогда он был на пике своих возможностей и сочинительских, и исполнительских. Тут надо отдельную передачу посвящать Юрскому литератору, Юрскому поэту, Юрскому прозаику. Абсолютно возрожденческий такой человек – титан..

АМ:У меня вопрос ко всем, кто захочет ответить. Чернов снят по повести Юрского. Юрский был замечательный писатель. «В безвременье», на мой взгляд, очень мощная такая книжка. Он недооценен как писатель или нет? 

АЯ:Почему он недооценен?  просто доминирует его…

ДЮ:Ну, конечно, недооценен. А кто дооценен? Только Толстой дооценен и то.

АЯ:Ну, как это он недооценен, если Бродский посвящал стихи Юрскому, а Юрский отвечал ему на это посвящение своими стихами. 

ДЮ:И кто об этом знает? 

АЯ:Я знаю…

ДЮ:Широкая публика об этом знает? 

АЯ:А широкой публике нет дела вообще до нас, и до Юрского, и до Гинкаса.

МА:До Толстого и до Пушкина сейчас дела нет….Самая читающая…. 

ДЮ:Нет, действительно, Саша прав, что заслоняет его… прости, Господи, дядя Митя заслоняет всё, потому что дядя Митя заслоняет другие роли. Я не говорю, что дядя Митя — это плохая роль. 

АМ:Дядя Митя — это потрясающая роль 

ДЮ:Это потрясающая роль, но как бы Дядя Митя заслоняет всё. И его актерский успех заслоняет его писательский успех. «Ой, это вы написали воспоминания, как вы снимались, у вас были смешные случаи на съёмках.» Как-то так немножечко…

АМ: А он переживал по этому поводу? 

ДЮ:Да. 

АМ:А как это было видно? 

АЯ:Ну, просто не хватило ему одной жизни. Ему надо бы ещё реинкарнироваться как-то.

КГ:Это абсолютно так. Вы знаете, вот вы упомянули Бродского здесь:  что посвящал стихи и так далее. Я был инициатором … собственно, в нашем доме, в нашей коммунальной квартире, в нашей тесной комнате, мы с Гетой познакомили Юрского с Бродским. Юрский, с которым мы перезнакомились… 

АМ:Это надо сакцентировать, что вы сейчас сказали. Вы сказали, что мы познакомили Юрского с Бродским. Я просто хочу, чтобы люди услышали, это же невероятно. И как они друг к другу? 

КГ:Юрский в те времена, когда Бродский ещё был Бродский в определённом кругу —  его знали, но он был абсолютно непечатываем и так далее — Юрский позволял себе читать где-то в каких-то уральских городах его стихи. И ваот он услышал, что Бродский читает как-то иначе, и очень хотел послушать, а как же читает Бродский? Тогда не было никаких магнитофонных записей, ничего такого.

А он у нас дома по утрам приходил Бродский в 7 утра, будил нас и кричал свои стихи. Ну, мы сказали: давайте, Сергей Юрьевич, у вас спектакль БДТ кончается в 10 вечера -пол-одиннадцатого, приходите к нам, мы договоримся с Иосифом и познакомим. Иосиф вообще не любил театр, как многие поэты, но к Юрскому отношение было совсем другое, потому что, понимаете, конгениален Юрский Бродскому в своей области абсолютно, поэтому они очень хорошо услышали, несмотря на то, что там произошло.

Значит, Юрского надо было накормить после спектакля, Генриэтта Наумовна быстро накинула что-то такое, какую-то еду. Юрский ел, а Бродский ждал, когда же он начнет кричать свои стихи. А он кричал так, что в ленинградских дворах было слышно. Юрский закончил еду, извинился, естественно, это было очень интересно, он все понимал ситуацию, извинялся, влюбленно смотрел на Бродского, Бродский строго смотрел на то, что артист ест при нем. И, наконец, Бродский закричал свои стихи, длинные, длинные, потрясающе, все потрясающе.

Юрский слушал его просто влюбленно, влюбленно… А потом Юрский сказал: «Я, простите, читаю иначе». «Не надо иначе читать мои стихи!», — сказал Бродский. На этом, как бы, закончились взаимоотношения, как мне казалось. А потом выяснилось, что Бродский посвятил ему стихи, «Портрет трагедии», и они встречались уже в другие времена, и я помню, что они нашли друг друга, несомненно, это были абсолютно конгениальные люди. 

АЯ:Нет, он же, Юрский, давал советы Бродскому, говорил, вы неправильно читаете ваши стихи, потому что исчезает юмор, который в них содержится.

ДЮ:И прав. 

АЯ:А Юрский, по счастью юмора, был дока, платиново-иррЫдиевый  эталон. 

ДЮ:Да.

МА:Бродский просто чудовищно читает гениальные стихи, но чудовищно. 

ДЮ:Ну вот, правда. Портит, портит.

АЯ:Но имеет право, имеет право..

АМ:Мы сейчас посмотрим фрагмент выдающегося великого фильма Швейцера «Маленькие трагедии» и вернемся в студию. 

Чертог сиял.Гремели хором 
певцы при звуках флейт и лир. 
Царица голосом и взором 
свой пышный оживляла пир. 
Сердца неслись к ее престолу, 
но вдруг над чашей золотой 
она задумалась и долу 
поникла дивною главой.
И пышный пир как будто дремлет. 
Безмолвный гость и хор молчит, 
но вновь она чело подъемлет 
и с видом властным говорит. 

АМ:Скажите, пожалуйста, Михаил Леонидович, а когда Юрский репетировал со Швейцером, он абсолютно подчинялся, или он предлагал свое? 

МА:Нет, вот эту роль Юрский делал самостоятельно.

АЯ:Я же вам сказал, он не исполнитель, он автор. Ему не надо давать указаний.

АМ:Но Швейцер, наверное, что-то… 

МА:Нет, но было придумано рисунок, это мизансцена, откуда выйдет, в каком костюме и как, но по части интонации громкости или тихости….

ДЮ:Ну вы говорите, «подчинялся» — слово такое просто не относится…

МА:Нет, но он Швейцера очень уважал и, он, в общем-то, ждал каких-то… Но Михаил Абрамович так же, как и я, стоял у камеры, это совершенно, так сказать, влюбленный и завороженный…

АЯ:Это, кстати, иногда мешает. Слишком большая любовь режиссера к актеру.

МА:В смысле, необычно, потому что Михаил Абрамович очень здорово показывал. Монолог Скупого Смоктуновский читал просто с его интонацией играл. Он просил еще, еще раз, Михаил Абрамович, еще раз, и повторял интонации, — тот здорово показывал. Но тут ничего похожего не было. Тут Юрский был автором этого исполнения. 

АМ: Он сделал его сам.

МА: Да

КГ:У меня есть маленький, значит, маленький, очень большой, очень важный опыт работы с Юрским, значит, в «Гедде Габлер». Значит, я, ну, влюблен был в него, я был потрясен, что он участвовал в спектакле. Ну, я что-то объяснял, что-то такое, он слушал, делал так, как он это понимал, я был аккуратен, ну, потому что он был очень-очень интересен, он своеобразен, и, так сказать, страха у меня не было, но, так сказать, было просто счастье того, что делает он, как мне кажется, в моем направлении, а делал по-своему, что и гениально.

И вот сцена, и вот уже репетируем на сцене, и он что-то делает фантастически, и я кричу, гениально, замечательно, спасибо, потрясающе. Юрский останавливает репетицию и говорит: «Я не цирковая собачка, чтобы меня поощрять.» 

АЯ:Ну, наверное, он в дурном расположении.

КГ:Нет, нет, нет, это говорит о достоинстве, о достоинстве артиста. Я очень хорошо понял — никакой ни обиды, ничего, это просто вот:  есть дистанция, есть уважение, и это надо…  В общем, он парадоксальный, очень парадоксальный человек. 

ДЮ (смеется) Да

КГ: Второе расскажу. Он читал в разных местах, по всему Советскому Союзу ждали, чтобы он приехал, потому что это был вот голос надежды, и он читал всякие-всякие стихи, всякие рассказы и так далее. А также читал на курорте в Сочи… Мы с Гетой пошли, и там, склон — маленькая эстрада, на этом склоне сидения, а дальше холм, и он рассказывает какой-то рассказ, может быть, Зощенко,  я не помню… А на холме сидят безбилетные, и он, говоря что-то, без микрофона, двигает стул, ну, такое приспособление, вдруг с холма: «Двигает стул!» Он двинул стул еще разочек, и продолжал текст. «Опять двигает стул! Что ты двигаешь стул?» Сергей Юрьевич останавливается и кричит туда: «Ты, кричащий из темноты, я для тебя здесь, без микрофона надрываюсь, иди сюда!» 

АЯ:Ух ты!

КГ: И если бы не вмешательство милиционеров, это пьяная сочинская банда, простите, это непростые люди… 

АМ: Скажите, Даша… там у нас очень мало остается времени… Юрский, говоря о Плятте, замечательном, тоже великом актере, сказал: «Он был не тщеславен, это актеру очень вредит.» Это сказал Юрский про Плятта. А Юрский был тщеславен? 

ДЮ: Есть же разница между тщеславием и честолюбием. Он был честолюбив, ему важен был отклик, даже вот это важно, сейчас, когда я дневники читаю, я понимаю, что его это мучило, когда не было отклика, и каждый спектакль у него, вот прошел спектакль, и он его записывал, и там делились плюсы и минусы, и я пыталась понять, что там много плюсов и минусов, оказывается, он ставил плюсы себе и актеру, как прошел спектакль с режиссерской и актерской стороны, а вторая часть это реакции, прием публики, и они могли совпадать, могли не совпадать, бывали плюсы и минусы, и ему отклик и друзей, и тех, кого он звал, он всегда записывает, кто был на спектакле из своих, из тех, кого он приглашал, ему было не обязательно, должны были хвалить, это совершенно не обязательно, а то, что услышать, понять, это обязательно, это было важно.

АМ Скажите, пожалуйста, Саша, вы когда играли в «Игроках», если вы не в курсе, там вокруг вас были звезды, там были просто только звезды, 

АЯ: Да, это меня напрягало очень сильно…

АМ: как-то Юрский вам помогал с ними? 

АЯ: Тут не поможешь, это уже плавание свободное, это уже бросили в воду, и плыви, как можешь, рядом с ними. Для меня это был вызов, определенные испытания, которые я не всегда успешно проходил, я же помню, мы сыграли… Юрский любил статистику и всегда считал спектакли, и благодаря ему я запомнил, что мы сыграли 64 раза этот спектакль. Ни каждый раз я был на высоте, но иногда что-то получалось. Ну, это было начало моей карьеры, и опять же, вот его участие, выразилось в том, что он меня бросил в эту воду.

АМ: А вы у него спрашивали? не профессиональные вопросы, а вот как себя вести с ними? 

АЯ:  Нет, мной руководило то, что можно назвать старинным словом, которое я услыхал от Василия Петровича Маркова, одного из лучших педагогов школы-студии — гордионство. Не гордыня, а гордионство. Вот раньше, в XIX веке было, оказывается, такое слово. Я немножко был заносчив… Да и сейчас, наверное. 

АМ: Александр Яцко,  Дарья Юрская, Михаил Агранович, Кама Гинкас, 90 лет Сергею Юрьевичу Юрскому, и мы вспоминали сегодня этого великого человека. 

Заканчивая нашу программу, я хочу сказать, что в силу всех своих профессий, я общался с огромным количеством людей, и среди них были гении, так просто, вот такие признанные гении. Но среди них было крайне мало тёплых гениев. Вот таких людей, который был, с одной стороны, абсолютный гений. Всё, что делал Юрский, в общем, почти всё, скажем так, было гениально. Всё- всё, что он делал на сцене, было гениально всегда. А с другой стороны, это был тёплый человек. Вот, несмотря на то, что у него был очень грозный вид, э, если он общался с тобой, если ты входил в его круг общения, он был человеком очень тёплым. Меня всегда поражало, что я могу у Юрского спросить всё, что угодно. Таким был Горин, например., Григорий Израилевич. Это было невероятно. И я совершенно согласен с Камом Мироновичем про то, что невозможно поверить, что этого человека нет… Невозможно поверить… У меня его телефон в телефоне есть — я не могу его стереть, потому что… Есть такие люди, отсутствие которых может заполнить кто-то другой. А есть такие, отсутствие которых — это дыра, которая не заполняется…

Я надеюсь, что сегодня благодаря нашим гостям, мы смогли хотя бы немножко восстановить этого человека, смогли сделать его более живым, более понятным вам. Спасибо вам огромное за встречу. Спасибо всем, кто нас смотрел.