- 2003 Из фильма «Большая игра. Олег Басилашвили»
- 2016 Из книги Олега Басилашвили «Неужели это я, господи?…» Эксмо, 2016
- 2020 Из программы «Свобода границ не знает». К 85-летию Сергея Юрского.
- 2025 Олег Басилашвили о Сергее Юрском к его 90летию.
Из фильма «Большая игра.Олег Басилашвили» (2003)
Транскрипт (сделан с помощью TurboScribe.ai.)
Сергей Юрский:
72-й год пожары. Торф горит, дым в Москве. Мы поехали в место, которого не знали, в Кацивели ( Коктебель — см Примечание ниже).
…Мы смотрели наверх. И у нас одновременно родилось желание. Мы должны покорить эту гору. «Слушай, давай взойдем», — сказали мы одновременно, как Петр Иванович Бобчинский и Петр Иванович Добчинский. В сандалиях и в шортах, чего вообще для гор не очень хорошо. Олег Валерьянович меня забил полностью, потому что он пошел в тапочках без задников.
Немножко нас смутило, что за нами, а мы круто поднимались, какая-то дорожка образовалась, и по ней даже проехал человек на мопеде. А потом прошли двое людей из итальянского фильма. Мужчина сильно пожилой, а женщина бальзаковского возраста.Я вно связанные, потому что они шли медленно, и одеты были не легко, а тяжело, при этом не потели. Им важно было их молчание или их разговор.
Мы поднялись на следующий этап, несколько изумились, когда не справа налево, а слева направо, сзади нас прошли антониониевские герои той же спокойной походкой, и опять удалились.
Что такое? Мы потеем, мы стараемся, а они с той же скоростью поднимаются на каких-то непонятных облаках, что ли, непонятно. На мопеде проехал человек.
Мы взяли третий этап, и когда опять прошли антониониевские герои, мы не могли не сделать вывод, что просто есть дорога. Она, конечно, идет зигзагом, но мы идем таким трудным путем прямого восхождения.
Мы взошли на гору, мы были очень горды, и мы были в это лето полными друзьями, когда возникает единство. Оно бывает очень ненадолго, потому что люди, к сожалению, разные, и люди еще, к счастью, разные.
Именно там, в Кацивеле (Коктебель — см Примечание ниже), были зачаты наши дочери Ксюша Василашвили и Даша Юрская ( см Примечание ниже). Все это для меня лучшая память о нашей дружбе.
Олег Басилашвили:
Да, там Сережа в Кацивеле (Коктебель — см Примечание ниже), он был весь нацелен на режиссерскую разработку будущего спектакля. Какие-то схемы рисовал. А мне как-то было не до этого, потому что приехали отдыхать с женами молодыми и так далее. Вино, всякие странные знакомства, там были очень интересные люди.
Кстати говоря, потом он поставил спектакль в БДТ, блестящий спектакль, там играл короля Людовика, Луи Каторс, Людовик XIV. Мне очень нравилось с ним работать. Спектакль был замечательный, но, к сожалению, ни в Москву, никуда мы его вывезти не могли, все это было запрещено.
Поскольку Сережа был один из самых интересных людей города и передовым по-настоящему человеком, не даром он Чацкого играл и так прозвучал спектакль «Горе от ума», выжили его, вышвырнули из города.
Его было запрещено записывать на радио, показывать на телевидении.
А это забава, так сказать, национальный спорт наш, уничтожать самое яркое и самое интересное.
Людовик: Запрещаю появляться при дворе, запрещаю играть Тартюфа, с тем только, чтобы ваша труппа не умерла с голоду, разрешаю вам играть в Пале-Рояле ваши смешные комедии и ничего более.
В нашем театре Георгий Александрович обязан был организовать собрание, осуждающее Бориса Леонидовича Пастернака, иначе он бы был снят с поста главного режиссера. А я встал и сказал, говорю, что вы так набросились-то на него? Я говорю, понимаете, Пастернак для наших дней, что Пушкин для того времени. И последовала реплика одного ответственного товарища: «Сравнил жопу с пальцем.» Вот это был, значит, Питер.
Георгий Александрович, я помню, черный был, вот как этот вот бархат. Он создал театр, равного которого не было.
Меня вызывали в райком партии и пытались расколоть как-нибудь, чтобы я что-нибудь плохое о нем сказал. Думаю, не одного меня. Я вовремя, так сказать, спохватился, потому что, знаете, как они умеют это заволакивать тебя. Постепенно, чтобы: «Да, действительно, вы правы.» И все.
Весь фильм — https://vimeo.com/456203323
ПРИМЕЧАНИЕ (20 мая 2025) — Поскольку в текстах СЮ и ОБ фигурирует то Кацивели, то Коктебель, я попросила Дарью Юрскую проверить у мамы, где они провели лето 1972 года, и получила ответ: «Так, вот что сказала мама. Поездка летом парами была в Коктебель. В Кацивели папа ездил еще до жизни с мамой, она там никогда не была. Про зачатие в этой романтической поездке действительно было легенда у них, очень красиво, но никто за 50 лет не удосужился посчитать) так что сейчас мама ахнула и сказала, да, значит не там) но красиво. А поездка в Коктебель была и была прекрасна»
Из книги Олега Басилашвили «Неужели это я, господи?…» Эксмо, 2016
Гримерная, где сидели три человека – Гаричев, Юрский и я, была большой, с низкими боярскими сводами, двумя крохотными окошками, с большим старинным диваном и тумбочкой, на которой красовалась скульптура с надписью «Невинность» – изделие времен петербургского Серебряного века: девичья головка с невинно опущенными долу глазками, зеленовато-серая.
Все своды пестрят разноцветными подписями. Наши гости, вставая на стул, расписывались на потолке специально приготовленными кисточками.
А гости были со всего света! Театр был знаменит. Наряду с Таганкой, «Современником», эфросовской труппой он был одним из передовых театров Союза, да и Европы, пожалуй. В него всегда стремились зрители, кое-кто даже для престижа.
Вообще-то вначале Толя Гаричев, прекрасный артист и талантливый художник, предложил «сваять» во дворе театра Памятник неизвестному актеру. («О! Я заслужил памятник при жизни!» – воскликнул Боря Лёскин, впоследствии эмигрировавший.) Идея была подхвачена нами, но уперлась в технические трудности. Тогда он предложил расписать своды нашей гримерной наподобие Сикстинской капеллы, и эта идея долго владела нами, но постепенно переродилась в расписывание потолка автографами гостей. Чьих только подписей не было на потолке!
От моего педагога Массальского (он вошел за кулисы с громким возгласом: «Где здесь гримерная артиста Басилашвили?» А играл я ничтожную роль Малберри в брехтовской «Карьере Артуро Уи». Мой педагог таким образом хотел меня поддержать) – до великого Шагала, который на нашу просьбу нарисовать что-нибудь на потолке сказал, что вам, дескать, молодые люди, это будет слишком дорого стоить! Правда, на портрете, быстро набросанном Толей, он подправил свой нос, чем Толя впоследствии очень гордился… От тогда еще опального Солженицына до Артура Миллера. Лоуренс Оливье, Сартр, Симона де Бовуар, маршал Жуков, Аркадий Райкин, Эраст Гарин… Господи, да чьих только автографов нет на этом потолке!..
Многие «самозванцы» пытались поставить свою подпись, войти в общество избранных – ан нет! – мы проводили тщательный отбор!
Наша троица первая поставила свои подписи. Товстоногов увидел наше художество, засопел, взял кисть и крупно расписался. И пошло, и поехало…
Стена с автографами в кабинете Любимова на Таганке в Москве – это уже вторично, это они с нас взяли пример.
Наша троица жила дружно. Казалось, так будет всегда…
Лидером в нашей гримерной, несомненно, был Юрский. Он был лидером всей театральной жизни Ленинграда. Его роли – Чацкого, старика в «Я, бабушка Илико и Илларион» Думбадзе, профессора Полежаева в «Беспокойной старости» Рахманова (отнюдь не сладостного апологета советской власти, каким сыграл его в кино Черкасов), Виктора Франка в «Цене» Миллера, Джузеппе Дживола в «Карьере Артуро Уи», Тузенбаха в «Трех сестрах» – выделялись на общем театральном фоне не только ярким талантом и мастерством. Было в них нечто, что ставило Сергея в один ряд с людьми, которых я называю «общественными ориентирами» – некий второй или третий план, порождаемый твердой, бунтующей гражданской позицией. Это вызывало восхищение одних и зависть и недоброжелательство других, очень многих.
Конечно, тот актерский клуб, в который превратилась наша гримерка, обязан своим рождением именно Сергею. Славные люди приходили сюда: Павел Панков – неторопливый, мудрый; Борис Лескин – острый, саркастичный; Миша Данилов – человек с энциклопедическим кругозором, гоголеман (томик прижизненного издания Гоголя был у него всегда с собой, в специально пришитом кармашке); Вадик Медведев – красивый, добрый, – да всех и не перечислить. Каждый вносил свою ноту в компанию, и было счастливо, хорошо.
Сережа одним из первых среди нас начал сниматься в кино на «Мосфильме», привозил из Москвы песни дотоле неизвестного нам Окуджавы. Научился играть на гитаре и пел, пел… Читал стихи, и свои тоже. В Доме актера был, если не ошибаюсь, его первый исполнительский опыт – он читал «Случай в Пассаже» Достоевского. А я, каюсь, не придав значения этому событию, пошел в буфет и просидел все время Сережиного выступления за графинчиком, чем, конечно, обидел Сергея, и до сих пор мне очень стыдно…
На мой взгляд, нет сейчас мастера, подобного Юрскому, который мог бы с таким блеском играть моноспектакли, подобные Сережиной «Сорочинской ярмарке» и другим. Это не просто «художественное чтение», но каждый раз яркое действо, рожденное талантом не только актера, но и умного, четкого режиссера Юрского…
Мы сочиняли пародии на оскомину набившие фальшивые «Последние известия» на радио.
Интонация укоряющая:
– Союзу советских художников требуются советские художники!
Обеспокоенная:
– Заводу «Электропульт» срочно требуются электропульты!
Интонация ликующе-объективная:
– Под Ленинградом открылся новый однодневный концлагерь. Уже в первые дни его посетили рабочие, колхозники, много интеллигенции…
С радостной улыбкой:
– Открылась первая очередь дерьмопровода Москва – Ленинград. Первый секретарь обкома партии товарищ Романов перерезал алую ленту, и первые тонны московского дерьма хлынули на широкие проспекты нашего прекрасного города…
Захаживали к нам и старики-мастера Полицеймако, Копелян…
Это моему экспромту Ефим Захарович, заглатывая ус, беззвучно до слез смеялся:
Проказница Мартышка,
Осел, Козел и косолапый Мишка
Затеяли сыграть квартет.
Их вызвали в Центральный Комитет…
Толя Гаричев вдохновенно писал на картоне гуашью великолепные портреты наших артистов. Должен, положа руку на сердце, сказать: ни одному из известных мне художников не удавалось так точно схватить характеры и внешний облик Шарко, Лаврова, Юрского, мой…
Я читал стихи, и Сергей первый посоветовал мне выступать с чтением на эстраде. Значительно позднее я воспользовался его советом, и это стало второй любимой моей профессией.
Так что – видите? – этакий салон искусств, а не гримерная, этакое «Стойло Пегаса»…
Наиболее ярок был, конечно, Сережа, и, повторяю, это не давало покоя многим неярким товарищам.
– И чего ради он выпендривается?! – осуждающе говаривали они.
К сожалению, мимо меня проходило многое из того, что трогало Сергея и питало его душу. Бродский, Шемякин и многие из этого круга были знакомцами Сергея, они взаимно обогащали друг друга, а я лишал себя всего этого, прежде всего из-за зацикленности на своих личных проблемах, на себе самом… Был, видимо, ленив и нелюбопытен.
Сережа с энтузиазмом воспринял и воплотил на сцене то новое, что пришло к нам с появлением в БДТ польского режиссера Эрвина Аксера. Эрвин, ставя пьесу Брехта, требовал актерского существования в новой, подчеркнуто яркой стилистике, требовал «отчуждения» брехтовского, и наиболее ярким апологетом этого нового метода стал Юрский. Многие считали это «отходом от славных традиций русского театра», «предательством основ». Насколько легче сидеть сложа руки и пользоваться уже наработанным, чем пытаться идти дальше, искать новые пути… А те, кто не успокаивается, ищет – как они раздражают, мешают жить, ненужно бередят совесть.
Так что же заставляло толпы поклонников после спектакля ломиться в нашу гримерную, прежде всего к Юрскому, жаждать поставить свой автограф на потолке? Что притягивало актеров нашего БДТ в нашу гримерную? Что объединяло всех?
Убежден: объединяло, притягивало в первую очередь ощущение внутренней свободы, исходящей от Сергея; свободы, позволяющей ему быть критичным, независимым, не испытывать ужаса перед различными «табу», искать, ошибаться, находить. Ему тесен актерский плацдарм – он идет в режиссуру, ставит «Фиесту» Хемингуэя сначала в театре, потом на ТВ, ставит «Мольера» Булгакова на сцене БДТ, свой самый знаменитый спектакль «Фантазии Фарятьева» на малой сцене.
Вызывало это и восхищение, и, к несчастью, зависть и глухую вражду. Недаром товарищ Романов, первый секретарь Ленинградского обкома КПСС, дал негласное распоряжение запретить показывать Юрского по телевидению, транслировать его по радио в Ленинграде. Его, видимо, как и очень многих, раздражала эта внутренняя свобода, позволявшая Юрскому быть самим собой, не считаясь с общепринятыми правилами, – работать, опираясь в первую очередь на ощущение собственной правоты.
Такие люди опасны. А что, если все начнут руководствоваться только этим ощущением? Как управлять ими? Вычеркнуть Юрского из жизни – и конец. «Есть человек – есть проблема, нет человека – и проблемы нет». Известная, популярная фраза. И сейчас она незримо парит на фронтонах некоторых учреждений.
Когда я, пользуясь любым удобным случаем, спрашивал у «власть имущих»: что произошло? В чем вина Сергея? – следовал ответ с ухмылкой и подмигиванием: «А вы у него спросите!..»
У руководства Ленинградского ТВ были крупные неприятности, когда в «Новостях», в телерепортаже с какой-то фотовыставки среди прочих портретов мелькнул нос (только нос!) Сергея… Полетели головы!
Товстоногов ходил черный, словно концертный рояль. Он обожал Юрского. Ревновал его как режиссера, но боготворил как актера, мечтал ставить с ним «Дон Кихота» Булгакова, многое другое…
Посмотрел бы я на вас, читатель, попади вы на место Сергея! Конечно, он бывал «неадекватен», как принято сейчас говорить. Агрессивен, подавлен… Когда на свободного человека надевают наручники, какую реакцию это вызывает?! Нервы напряжены, обида клокочет… все становятся подозрительны… многое делается назло…
Короче, Романов своего добился.
Юрский уехал в Москву.
Уехала и Наташа Тенякова вместе с Сережей.
Гримерка наша осиротела, остались мы вдвоем с Толей Гаричевым. Но ушел и он, и я остался один – охранять потолок с сотнями автографов. А потом перевели меня в одноместную гримерную, в коридор под названием «народный тупик». Ребята мои дорогие, как же мне вас не хватает! Телефон? Да что можно по телефону…
Как быстро на этих страницах летит время! А ведь почти семнадцать лет просидели мы втроем в нашей гримерной. Было тут все – и радость, и горе
Мольер
– Бас! Я скурвился! Пропадаю! Я становлюсь мещанином, – шепчет мне Юрский.
Идет спектакль «Иркутская история», в котором мы заняты. В основном мы, «люди из будущего», сидим на некоем подобии торта. Сейчас тот редкий момент, когда торт, вращаясь вокруг оси, увозит нас от зрителей. И Сережа, наклоняясь ко мне, сдавленно шепчет: «Я стал мещанином… Я купил холодильник…»
Он не шутил.
Он действительно тогда ощутил себя предавшим союз людей, живущих не для быта, не для обогащения, а для чего-то такого, что руководило его Олегом в спектакле по пьесе Виктора Розова «Перед ужином». Играл он его блестяще и, значит, искренне был убежден, что желание окружить себя хорошими и красивыми вещами – постыдное предательство собственных идеалов.
Мне
и рубля
не накопили строчки,
краснодеревщики
не слали
мебель на дом
И кроме
свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
мне ничего не надо.
И нам, вслед за любимым Маяковским, ничего не было надо.
А теперь Сережа купил холодильник. И ему было стыдно.
Боже, как давно это было! Почти пятьдесят лет назад.
Изменились ли мы вместе с неузнаваемо изменившимся временем? Да нет, пожалуй. Автомобиль, например, для нас – не роскошь и не знак престижа этого проклятого, а просто средство передвижения. Нет, не изменились. В этом и счастье наше, и наша беда.
Сергея тянуло в режиссуру. Он и поставил в БДТ три спектакля – «Фиесту» по Хемингуэю, булгаковского «Мольера» и «Фантазии Фарятьева» по пьесе Аллы Соколовой. Черновой прогон первого спектакля был показан Товстоногову в репетиционном зале. Я смотрел прогон. На мой взгляд, все было здорово, а если учесть, что действие «оденется» декорациями, костюмами, светом, – мог бы состояться очень интересный спектакль. Но…
Об этом «но» написано у самого Сергея в книге. То ли стилистика довольно необычная насторожила Товстоногова, то ли… Может быть, ревность. Трудно сказать. Только спектакль не состоялся.
Тогда Сергей воплотил «Фиесту» на телевидении. Получился прекрасный спектакль, непохожий по стилю ни на один другой телевизионный спектакль, с великолепными актерскими работами. Даже сейчас я не перестаю восхищаться им, несмотря на некачественное по нынешним меркам техническое воплощение. Точно найденный стиль поведения актеров, аскетически условная, но точно передающая атмосферу декорация, до миллиметра выверенный кадр…
Этот спектакль долгое время был под запретом, ибо в нем в роли тореро был занят блистательный Барышников, еще во время гастролей Кировского (ныне Мариинского) театра в США оставшийся в Штатах, что по тем временам считалось тяжким преступлением – изменой Родине. Поэтому необходимо было вычеркнуть из сознания, из памяти советских людей образ этого балетного гения. Вместе с ним надолго вычеркнули и «Фиесту». Приказано было смыть пленку, чтобы и памяти не осталось! Но нашлись порядочные люди, которые с риском для себя сохранили копию телеспектакля.
«Мольер» по пьесе Булгакова.
В этой постановке был занят и я в роли Короля-солнце, Людовика XIV. Гений-драматург, король театра и гений политической игры, всесильный тиран, король Франции.
Власть и художник. Художник и власть.
Тема, которая послужила причиной закрытия прекрасного, как рассказывают, «Мольера» в Художественном театре еще при жизни Булгакова и Станиславского.
Булгаковская великая литература только начинала входить в нашу жизнь. Надо было попытаться проникнуть в абсолютно безусловный, но в то же время условнейший, необычный мир Булгакова, сделать его своим, ни в коем случае не опускаясь до простого психологического бытовизма. Сережа (а ему, по-моему, была ближе всех булгаковская правда) делал все для того, чтоб каждый из нас эту правду учуял, и я, впервые соприкоснувшись с ним как с режиссером, абсолютно поверил ему, шел за ним, спотыкаясь, падая, иногда выходя на правильный путь, а то и вновь сбиваясь с него.
Товстоногов пришел на черновой прогон. Когда прогон закончился, все актеры и Юрский, как режиссер и актер (он репетировал Мольера) были удостоены горячих товстоноговских похвал:
– А вы, Олэг… Вы меня очень разочаровали. Я не увидел ничего. Да ничего и не было. Ощущение – вы просто выучили тэкст и его проговариваете… Завтра репетируем эту сцену. В одиннадцать!
Я был ошарашен и раздавлен. Ведь вроде бы все я делал правильно. Правда, из-за волнения, возможно, лишь обозначал внутреннюю жизнь героя… Да нет, все было правильно!
Еще и еще раз проверяю себя. По внутренней жизни, по логике – все было сыграно правильно. Я – Король-солнце, все в моих руках. Мольер – король театра, не дам унизить Мольера, наоборот – дам ему волю, разрешу играть «Тартюфа» в пику этому ханже архиепископу… Все правильно! И не мог Гога этого не видеть! Не мог! И мы с Сергеем все правильно сделали.
И вот репетиция. Мы на сцене. Товстоногов в зале. Раньше я выезжал на фуре. Фура отменена.
Я стою в самом дальнем конце сцены в окружении свиты.
– Свет! Весь свет, весь свет дайте! Вспыхивают сотни лампочек в светильниках, подрагивающих, словно огоньки свечей. Это я, Король-солнце, согрел лучами счастья всех окружающих.
– Выходите на авансцену!
Иду на авансцену…
– Садитесь!
– Здесь нет стула, Георгий Александрович!
– Вас это не касается! Тот, кто не подставит стул вовремя, будет казнен. Сажусь – хоп! – и стул вовремя кто-то подставил.
– Сядьте в профиль ко мне! До этого я сидел лицом к залу. Маркиз играет со мной краплеными картами.
– Вы восхищены! Не гневаетесь, а наоборот – удивлены и восхищены его смелостью!
Да это так и было! Может быть, не так ярко? Робко?
– Дайте Олегу Валериановичу (кстати, впервые прозвучало мое отчество! Товстоногов обычно называл меня «Олэг») отварную куриную ножку! Лида! (Бутафору) Лида! Приготовили курицу? Отлично. Вот, Олэг, у вас на тарелке цыпленок. Ешьте, Олег Валерианович!
– «Как относитесь к цыпленку?»
– «Любимое мое кушанье, Ваше Величество!»
– Бросьте Сереже на тарелку недоеденную вами куриную ножку! Кушайте, дескать, раньше-то что молчали? А сами – руки-то сальные – облизывайте пальцы и ищите, чем бы вытереть. И весь дальнейший разговор на этом действии!
Вероятно, за давностью лет я что-то упустил, но суть в том, что Георгий Александрович увидел – не мог не увидеть – внутреннюю жизнь моего Людовика и понял, что можно показать ее ярче, легче, нагляднее. Воспользовался и тем, что на показе я был, видимо, скован, и, намеренно незаслуженно раскритиковав меня, решил, опираясь на сделанное нами с Сережей, одновременно и помочь мне, предложив простые, но яркие «приспособления», и – что греха таить – показать «класс настоящей режиссуры»… И когда благодаря его предложениям сцена легко «пошла», ибо суть-то была найдена, удовлетворенно засопел:
– Вот!! Вот тэпэрь я понимаю, что такое король! Как кошка легкой лапкой с мышкой играет! Вот-вот!! Понимаэтэ?..
И больше не приходил.
Огонек «Мальборо» в темном зале и радостное сопение. Было ли это лукавством? Несомненно. Ревностью?
Так ли назвать это чувство главрежа к собственному артисту, неожиданно врывающемуся в святая святых – в режиссуру на сцене его театра? Возникло ли детское, по сути, желание показать, кто есть кто? Или все это произошло интуитивно? Не знаю. Только доля лукавства здесь была… Знаю, что Сергею все это было неприятно, так же как и то, что так легко и радостно ухватился я за предложенную Гогой преувеличенно ласковую интонацию короля, и за куриную ножку, и за засаленные пальчики.
А что было делать? И спектакль, и я от всего этого только выиграли. Но чувство какой-то вины перед Сергеем не оставляло меня очень долго, хотя по детальном рассмотрении никакой вины и предательства не было. Людовик XIV – любимейшая моя роль. Тиран с изумрудными глазами, ласково, мягко играющий со своею жертвой.
Сколько лет прошло с тех пор? Но вспомнил об этом – и защемило сердце. Тяжелое это чувство, ностальгия. Надо бы смотреть вперед и забыть о прошлом! Да вот не забывается. И кроме благодарности, вспоминая наши муки на «Мольере», я ничего не испытываю….
Из программы «Свобода границ не знает». К 85-летию Сергея Юрского.
Источник- Радио Свобода, 16 марта 2020
По словам народного артиста СССР Олега Басилашвили, он познакомился с Сергеем Юрским в конце 50-х, когда оба они пришли работать в БДТ.
– Нас посадили в одну гримерную – вместе нашим другом, талантливейшим Анатолием Евлампиевичем Гаричевым, большим художником, который свой художнический дар принес в жертву артистическому. И еще тогда я заметил в Сереже некую необычайность. Все мы молодые, у всех у нас романы, начало жизни, но Сережа чем-то отличался, а уж когда он стал играть главные роли, мне стало ясно, что наш друг – это большой и необычный артист.
Он всю жизнь искал то, что помогло бы ему на сцене сделать так, чтобы зрительный зал вдруг понял то, что пока еще понимает только он один. Поэтому роли у него различаются не только характерностью – там молодой, здесь не молодой, там танцует, здесь не танцует – а разными стилями поведения. Допустим, в “Беспокойной старости” по пьесе Рахманова он играет старого академика, это глубокое и точное реалистическое существование артиста на сцене. А в “Карьере Артуро Уи” по Бертольду Брехту, где он играет Дживоло, прообраз Геббельса – это совершенно иная пластика, иная речь, иная мимика, он отдаляется от своего образа на километры и говорит – посмотрите, какая гадина тот, кого я играю! Поиски подхода к этим ролям вызваны желанием накоротке договориться со зрителем, найти наиболее точный путь к его сердцу. А завтра будет иная пьеса и иной путь – он был вечно ищущий человек. Эти поиски отличали его от очень многих и сближали с такими людьми, как Шемякин, Бродский, Эткинд. И не потому, что они были популярны в андеграундной среде, а потому что они были свободны.
Вот я думаю – почему именно Бродского осудили на тюрьму и ссылку, ведь у него в стихах ничего плохого про советскую власть? А потому что он был свободным внутри человеком, это была та самая тайная свобода, о которой Блок пел вслед за Пушкиным, и этой тайной свободой владел Сережа Юрский. Поэтому он был так ненавидим управляющими нашей жизнью, в том числе господином Романовым – именно эта свобода не давала Романову (первый секретарь Ленинградского обкома партии. – СР) спать спокойно, именно она сподвигла его на то, чтобы запретить Юрскому выступить с концертами, по радио, по телевидению – где-либо, кроме театра. Именно этой внутренней свободы они так боялись тогда, именно ее многие из них боятся и сегодня.
Вот что такое Юрский. Когда у меня бывала возможность столкнуться с вышестоящими людьми, я спрашивал – в чем его вина, почему такое отношение? И каждый раз – кривая улыбка и ответ: хе, а вы у него сами спросите. И больше ничего. И в результате он был вынужден покинуть город, в котором родился и работал.
– Вы считаете это основной причиной?
– Да. Его разногласия с Георгием Александровичем Товстоноговым – это полумиф. Они были, конечно. Он ведь вел с ним детальную переписку, хотя они и виделись каждый день в театре. Наверняка Сережа высказывал какие-то мнения, отличающиеся от мнения Георгия Александровича, и, несомненно, у Товстоногова, создавшего уникальный театр, была некая ревность к Юрскому-режиссеру. Я был у Товстоногова в кабинете, Юрский при мне подал заявление об уходе. Георгий Александрович был черный, как рояль – он ведь боготворил Юрского как актера, мечтал ставить с ним булгаковского “Дон Кихота”. Уход актера Юрского был для него трагедией, он был готов сделать все, чтобы Юрский мог жить и работать в Москве и приезжать хотя бы на два спектакля в Петербург. Но заявление об уходе было вызвано отношением к Юрскому городских властей. У него был человек, который его поддержал – его замечательная подруга, товарищ, друг, жена Наташа Тенякова, она поехала за ним, она всегда была рядом, и это ему очень в жизни помогало.
– Олег Валерьянович, вы всегда были активны и в общественной жизни, а Юрский?
– Он выходил по призыву Гайдара к Моссовету, когда была опасность коммунистического реванша, и Смоктуновский там был, и другие мои товарищи. Его конкретных политических высказываний по поводу каких-либо событий я не помню – если они и были, то приобретали саркастически-юмористическую форму. В 90-е годы всем нам казалось, что все просто: есть власть, КПСС, которая тормозит развитие страны. Стоит ее убрать, и к власти придут честные порядочные люди, развяжут руки хозяйственным людям, и те начнут сеять, строить заводы. Думаю, что Гайдар и Ельцин в какой-то степени были идеалистами, потому что многие из тех, кому развязали руки, бросились этими руками воровать или устраивать личное благополучие. Мы с Сережей на эти темы не говорили, но мне кажется, у него было в этом отношении подавленное настроение. Но главное, что его убивало, это состояние современного театра. Я с ним говорил незадолго до его смерти по телефону, и последняя фраза, которую я от него слышал, была такая – “Что ты мне говоришь о театре? Театр умер, театра больше нет. И никогда больше не будет в нашем с тобой понимании”. Так он сказал и добавил: “И в этом есть часть нашей общей вины”. Он имел в виду поветрие, которым, как оспой, больно наше театральное искусство – это попытка не выявить суть произведения любыми художественными способами, а показать самого себя – насколько ты оригинален и смел, это та чума, которая поразила наши российские театры. Да и не только наши, я был в нескольких русскоязычных театрах Грузии – куда там нашим!
– Наверняка в вашей совместной жизни были и какие-то смешные эпизоды…
– Мы играли в спектакле “Иркутская история” по пьесе Арбузова, пьесе полуфальшивой, мы там играли людей будущего, принимающих участие в жизни героев, и сидели на таком вращающемся круге вроде торта, иногда он поворачивался и заслонял нас от зрителей, и мы могли свободно общаться. И вот, в один из таких моментов он мне шепнул – знаешь, Бас, я скурвился. Я говорю – каким образом? Он говорит – я купил холодильник. – И он говорил совершенно серьезно – покупка холодильника артистом, который играет в пьесе Розова “В поисках радости” героя, рубящего новую мебель отцовской шашкой, – это было для него шагом к канарейкам:
“Опутали революцию обывательщины нити.
Страшнее Врангеля обывательский быт.
Скорее
головы канарейкам сверните —
чтоб коммунизм
канарейками не был побит!” (Владимир Маяковский)
Как ему казалось, это был компромисс быта и свободы, во имя которой он существовал. А потом, наоборот, он стал ездить на работу на машине – это был такой протест против превосходства начальников: вы ездите – я и буду ездить, пошли вы! Вот таков был Сережа Юрский. А однажды мы вместе – я с женой и он с женой – поехали в Коктебель отдохнуть. Так он вставал в 5 утра, шел один на какую-то гору, сидел там и разрабатывал план постановки “Мольера”. Часов в 10 он возвращался изнуренный, ложился, закрывался почему-то кожаным пальто и спал. Мы его будили и звали купаться, он говорит – оставьте меня в покое. А проснувшись, тащил нас на ту же гору и заставлял читать Пастернака “Спекторский”. Ей-богу, сидеть на сухой горе, когда внизу плещется море, и читать вслух из-под палки “Спекторского” не хотелось – раза 2-3 мы это почитали и бросили. Такой вот был человек. Такая вот была в него встроена творческая пружина.
С уходом Сережи огромный клок моей жизни оказался вырван. И меня начинает раздражать все вокруг, особенно в театре – потому что оно противоречит тому, к чему был устремлен Сережа. Хотя сам он в своих поисках сделал немало для того, чтобы театр пришел в такое состояние, такой вот парадокс.
2025 Олег Басилашвили о Сергее Юрском в честь его 90-летия (полная версия)
Запись предоставлена Дарьей Юрской. Транскрибировано с помощью TurboScribe.ai. Транскрипт отредактирован Юрием Кружновым.
Здравствуйте.
Никогда не думал, что придётся вот так говорить о Серёже Юрском, о Сергее Юрьевиче Юрском, о его 90-летии… Он догнал меня уже по возрасту… БЫ …
Не знаю, что сказать на вашем торжественном вечере, посвящённом его 90-летию.
Мы с ним были очень дружны. Мы познакомились в Большом драматическом театре, когда им руководил Георгий Александрович Товстоногов. Но, оказывается, мы с ним встречались значительно раньше, в юношеском, почти детском возрасте, потому что отец его был художественным руководителем (или одним из начальников) Московского цирка на Цветном бульваре, а меня очень часто водили в цирк. И я пересмотрел все программы с Карандашом, с Вяткиным, с сестрами Кох, с Филатовым, с Кантемировыми. Видел даже премьеру Юрия Никулина, который был подставным лицом, – якобы зрителем, и так выходил на арену.
А Сережа Юрский в это время, оказывается, как он мне рассказывал, сидел в ложе для осветителей и оттуда смотрел, потому что он жил в этом цирке и каждый вечер приходил и смотрел, что происходит на арене. Так что мы вместе с ним впитывали этот цирковой запах конюшни, опилок, зверей, пота… восхищались артистами, которые нас баловали своим искусством.
А потом мы познакомились близко – уже в гримерной, в которой сидели три человека: Анатолий Гаричев, замечательный артист и художник, который свой талант художника, в общем-то, пригасил во имя того, чтобы стать большим интересным артистом; он им стал! я, ваш покорный слуга и – Сережа Юрский. Мы были молодые, веселые, были все в ожидании какого-то чуда, которое с нами произойдет. Но, конечно, первым из нас был Сергей Юрский.
Я пытаюсь сейчас проанализировать, почему он таким успехом пользовался во всем городе?
Он был, при наличии замечательных артистов во многих ленинградских театрах, – замечательных, прекрасных, интереснейших, – одним из первых и самых любимых молодых артистов нашего города. И не только нашего города, а всей страны. Что руководило зрителями, которые тянулись к нему, стремились увидеть его спектакли, его роли?
Талант? — несомненно.
А что руководило нами с Анатолием Гаричевым, когда мы, сидя в гримерной вместе с Сережей, слушали его рассказы о съемках, – а он первым из нас начал сниматься в кино, на Мосфильме, потом и на Ленфильме? Слушали об некоем Окуджаве, который появился тогда как музыкант и как поэт, и стал известен среди нас только благодаря Сереже Юрскому, который впервые услышал о нем в Москве? Сергей даже выучился играть на гитаре и петь его песенки.
Что руководило людьми, которые тянулись к Юрскому?
Талант, конечно, это был очень талантливый и замечательный парень…
Но мне кажется, его кругозор внутренний, его душа были значительно более подготовлены к восприятию того мира, в котором мы жили. Это была уже душа… как бы сказать?.. – опытного, взрослого человека, несмотря на мальчишеский возраст, юность. Поэтому и свои роли он насыщал подлинным отношением к тому времени, к тем людям, которые сидят в зрительном зале, подлинным отношением к тому, что окружало его. А мы смотрели, возможно, на мир через некие розовые очки, которые нам надели в школе, в наших институтах, – а у него эти очки были сняты.
Может быть, так?
Может быть, эта его свобода восприятия, свобода выражения собственной воли и собственных эмоций – они помогли создать ему незабываемый образ Чацкого в спектакле «Горе от ума» по Грибоедову? Заезженная пьеса, наизусть знали все эти афоризмы и Чацкого, и Фамусова, и Скалозуба, и Софьи, и Молчалина (и так далее) по школе еще. И вдруг эта пьеса превратилась в изумительно интересный спектакль, который смотрели так, как смотрят детективы – а что будет дальше?..
Все благодаря гению Георгия Александровича Товстоногова и таланту, необозримому таланту юного артиста Сергея Юрского. Да, он метал бисер перед свиньями, разговаривая с окружающими его людьми в той Москве, но понимал, перед кем он мечет этот бисер. И в конце разговора с каждым из героев он обращался в зрительный зал, полагая, как наивный человек, что эти-то люди [в зале], эти-то люди XX века, они поймут его, они разделят его горечь и горе и помогут ему чем-то.
Но он обращался не понимая того, что зрители – и мы все – остались почти на том же уровне, на котором оставались Фамусов, Молчалин, Скалозуб, Софья и прочие персонажи «Горя от ума».
Это был идеальный Чацкий!
И я думаю, что прав был Товстоногов, требуя от ведущего этого спектакля, Сергея Сергеевича Карновича-Валуа, который в начале объявлял актеров и исполнителей ролей. Он говорил: «Сегодня на нашей сцене будет представлена комедия господина Грибоедова – «ГОРЕ… от ума». И появлялась огненная надпись в воздухе над сценой: «Догадал меня черт родиться в России с душой и талантом. Пушкин».
После этого – как начинали смотреть зрители на то, что происходит на этой сцене, в фамусовской Москве?! И каков был Чацкий?..
Эту надпись, конечно, заставили снять. Спектакль шел без этого пролога. Но все равно появление Чацкого на сцене БДТ взбудоражило всю нашу ленинградскую театральную публику – и не только ленинградскую, но и многих других городов нашей страны.
Это я говорю только об одном Чацком. А что говорить о других его ролях? Ну, например, его старики. Спектакль «Я, бабушка, Илико и Илларион» по пьесе Думбадзе. Старый человек, больной, с больным глазом – грузинский крестьянин Илико. Это было так смешно, так трогательно. И так он пел замечательные грузинские песни, чуть-чуть надсмехаясь над своим древним товарищем Илларионом.Какой это был образ! Как сейчас его помню, до сих пор, как будто он живой передо мной стоит.
Или профессор Полежаев, великий ученый. Это прообраз Тимирязева. Но это не тот Полежаев, которого вы видели на экранах кино в исполнении прекрасного Черкасова. Не-ет, это не благостный старичок, принявший революцию, а человек, который понимал, что происходит какое-то мировое пе-ре-строение в результате Октябрьской революции. И что оно принесет? Счастье и радость? А может быть, горе? И он осторожно смотрел и мне в глаза [я там тоже играл], и матросам, и солдатам, которые приходили к нему в дом. Чего от них ждать? Я понимаю, словно думал он, их порывы. Но… чем это кончится?.. Вот такой был его профессор Полежаев. Очень интересный, скупой на слова и на жесты человек. Типичный ленинградский академик.
А перед этим Сережа встретился с режиссером Эрвином Аксером, который в 1963-м поставил спектакль «Карьера Артура Уи» по пьесе Брехта. Впервые мы, Сергей в первую очередь, столкнулись с брехтовской системой отчуждения. И Сережа заразился этой системой и создал образ, равный образу Артура Уи, главного персонажа, которого замечательно играл Евгений Лебедев. Сережа создал образ Геббельса по имени Дживола. Это карикатурный образ, который находился – по ощущению моему – рядом, недалеко от Юрского, и артист делал все, чтобы мы, зрители, поняли, какой поганый льстец и лжец и коварный убийца этот самый Дживола, делающий вид, что он благороден, интересен и интеллигентен, начиная с грима, кончая его душой.
Это был новый шаг в творчестве Юрского.
Я мог бы назвать еще ряд замечательных ролей, но это сделают и без меня на сегодняшнем вашем вечере.
Сережа не останавливался на достигнутом. Он, как актер, все время, в каждой роли пытался найти что-то новое, свое. Не только в характере персонажа, это понятно, но и найти стиль, манеру поведения актера в той или в другой пьесе. Конечно, это – широта его взглядов, это свобода внутреннего выражения, не дававшие ему права лгать окружающим, глядя на некоторые черные явления нашей действительности, но позволяющие ему говорить правду, прежде всего со сцены. И этой правдой были окрашены все его роли, даже самые комические и смешные.
Несомненно, он вызывал отторжение у власть имущих, особенно у ленинградского обкома КПСС, который сделал все возможное – и, прежде всего, первый секретарь обкома партии, товарищ Романов, – чтобы Юрский исчез из города. Сереже были запрещены концерты, концертная деятельность в городе, выступления на радио, на телевидении. У него оставался только театр и поездки по дальним городам Советского Союза. И – все.
Конечно, это очень плохо и мерзко на него действовало. Конечно, он был очень угнетен, но, несмотря на это, он делал свое дело и делал его блестяще. Ну, например, он не только создавал актерские свои работы, но он был режиссером. В БДТ он начинал свой режиссерский путь.
В 1973-м он поставил на сцене БДТ замечательный спектакль по пьесе Михаила Афанасьевича Булгакова «Мольер» («Кабала Святош»), где я играл короля Людовика XIV. Этот спектакль был поразительно интересен по своим находкам. Сережа поставил на телевидении «Фиесту» Хэмингуэя, прекрасный телевизионный спектакль с замечательными актерами, очень интересно решенный. Он еще поставил в Большом драматическом театре спектакль «Фантазии Фарятьева», где играл главную роль, пытаясь найти новую форму для выражения того смысла, который, по его мнению, заложен в пьесе.
Он все время искал. И поэтому среди многих его зрителей, в окружении его, кое-кто влюблялся в него, шел за ним, пытался с ним дружить, помогал ему, а кое-кто завидовал. Или просто он их раздражал. И они говорили: «Чего он выпендривается, чего он так выпендривается? Все живут нормально, а он чего-то все время выскакивает».
Да! А когда он «выскочил» как чтец!.. Я считаю, что лучшего чтеца я лично не видел. Как он читал Гоголя или Зощенко, или Шукшина! Я было хотел сказать фразу: «Я так не смогу». Да уж не во мне дело. Я не видел, чтобы кто-либо из чтецов, выходящих на эстраду, разговаривая со зрителями, превращал свое выступление не просто в чтение – интересное и талантливое – того или иного прозаического произведения, но в спектакль, в котором я видел живых людей и слушал замечательную литературную речь великих писателей!
Что он делал с «Сорочинской ярмаркой», с Гоголем! Помню до сих пор каждую его интонацию. И опять это многих раздражало – там, наверху. Он, оказывается, находит в этих произведениях нечто то, что мешает продвигаться нам к «солнечным горизонтам коммунизма!» Такие мысли бродили у них в голове. И они сделали все, чтобы он уехал из этого города.
Когда Юрскому пришлось уезжать… я помню эти дни, страшные дни. Он покинул наш театр, Большой драматический, со своей верной женой Наташей Теняковой, прекрасной актрисой, которую я люблю до сих пор. И слава богу, что она отвечает мне по телефону, мы с ней разговариваем. Дай бог ей долгие годы жизни и здоровья – и его дочке Дашеньке.
Но когда он ушел из театра вместе с Теняковой, я посмотрел на Товстоногова, который понимал, что происходит в душе Сережи, – и ничем не мог ему помочь, ничем. Ничем. Я видел, как он переживал утрату этого артиста, а сначала – возможность его утраты.
Есть такое выражение – ходил черный, как концертный рояль.… Так! И Товстоногов со мной делился мыслями о Сереже, о его дальнейшем пути в других театрах, о его режиссуре, об актерском его даре. Говорил о том, что бы он хотел поставить с ним, и прежде всего он называл Дон Кихота. Он хотел поставить спектакль о Дон Кихоте. В главной роли выступал бы Сережа. Но все это не осуществилось. К сожалению.
Тут некоторые борзаписцы пишут, что как только Юрский подвергся гонениям, так сказать, стал неугодным властям, Товстоногов тут же его уволил из театра. Это неправда! Товстоногов боролся за него, как мог. Но как, с кем было бороться?! Он переживал сережин уход как личную трагедию.
И, конечно, театр после ухода Юрского потерял очень и очень много. Я вспоминаю нашу гримерную, куда приходили замечательные наши артисты, наши друзья: Панков, Волков, Миша Данилов, Боря Лескин и многие-многие другие.
Вспоминаю песни, которые мы вместе пели, руководимые Сережей, стихи, которые он и я читали всем. У нас была никакая не гримуборная, а какое-то «кафе-стойло Пегаса», где мы в антрактах и после спектакля беседовали и на тему того, что мы сегодня сыграли, и вообще о литературе, о политике, обо всем.
Я оглядываюсь назад и заканчивая, что я сказал… думаю, что, наверное, в Большом драматическом театре эти годы, о которых я сейчас говорю, – ну, за исключением последних лет, отравленных Сереже обкомом партии, его руководителями, – были для меня в Большом драматическом театре наиболее счастливыми. Потому что рядом со мной был человек – Сережа, – на которого я смотрел с восхищением, с белой завистью к его таланту, к его широчайшему кругозору, которым я не владел, которого у меня не было еще, к его пониманию жизни и происходящему на этой земле.
Когда он уехал в Москву, мы оставались с ним друзьями, приятелями, часто говорили по телефону и виделись. Ну, конечно, это было уже не то тесное общение, которое радовало нас в Ленинграде.
Все мы смертны, все мы уйдем. Все. Таков закон. Но как жаль, что сейчас Сережи нет с нами. Как жаль, что прекратились его поиски истины театральной, приложенной к тому или иному произведению театрального искусства. Как жаль.
А может быть, они продолжаются где-то там?.. Царство тебе небесное, Сереженька, Сергей Юрьевич Юрский! Я тебя всегда любил и люблю до сих пор.
Спасибо тебе за все.
Сергей Юрский 