Радио «Культура 4 марта 2010 

В. В. <….> Мне очень интересно, вот теперь, спустя много лет, у Вас есть ощущение <…>, что переход в Москву, который был вынужденный, необходимый, что здесь началась жизнь не та, которая была при Георгии Александровиче?

С. Ю. Буду откровенен, я уже пришел к тому возрасту, когда флерами покрывать что-то неловко. Дело в том, что новая жизнь началась там, и она, кроме того, что у меня там были надорванные, я скажу, отношения с властью, у нас надорвались отношения с эстетикой БДТ, которая уже была к этому времени. Они были разными. Это случилось сперва с бесконечно для меня дорогим спектаклем, который потом стал фильмом – «Фиеста», который так и не вышел на зрителя.

В. В. А я его видел.

С. Ю. Только по телевидению.

В. В. Я его видел, по-моему, в доме актера.

С. Ю. Вполне, но на экране.

В. В. На экране.

С. Ю. Это был сделан другой, экранный, вариант, уже не в БДТ, это уже особый спектакль, в котором были посторонние люди…

В. В. Барышников.

С. Ю. Конечно, если Мишу Барышникова можно назвать посторонним… Это человек – один из ценнейших пересечений в моей жизни – он играл в нем. Естественно, он не мог играть в БДТ, он играл именно в фильме. В фильме, который назывался «Фиеста» Хемингуэя.

Это было и в «Фантазиях Фарятьева», который был на грани запрещения тоже. После счастливо вышедшего «Мольера», спектакля по Булгакову, который я поставил и в котором сыграл Мольера – вроде бы как-то все улеглось. Сперва была «Фиеста». Потом был «Мольер», а потом «Фантазии Фарятьева» — вот тут оказался эстетический разрыв. Причем в меньшей степени с Георгием Александровичем, в большей степени с тогдашним худсоветом. Поэтому для меня «Фантазии Фарьятьева» это поиск того театра, который я исповедую и сейчас развиваю его и который убежденно считаю родившимся от зачатия, совершенного Георгием Александровичем Товстоноговым. Просто сам БДТ изменился, и пути наши стали параллельными. Об этом готов поговорить, если это интересно.

В. В. Произошла такая незримая битва между эстетикой Юрского и эстетикой БДТ. Это какой был год?

С. Ю. Это, конечно, все-таки «Фиеста». «Фиеста» это 68-ой год. И два года неопределенного стояния, равнодействия – будет спектакль, не будет? Спектакль был сделан к 70-ому году, он был сделан довольно быстро, его долго разрешали – разрешали работать, а потом долго не выпускали – была тишина, а потом его закрыли. В 71-ом я снял фильм. Да, тогда это началось, я думаю, что да…

В.В. Тогда началось непонимание….

С. Ю. Нет, недопонимание. Или скрытое сопротивление.

В. В. И это было?

С.Ю. Я убежден, что было. Это не выражалось прямо. Прямо это уже выражалось на «Фантазиях Фарятьева». Это выражалось, как полное неприятие: «Это не наш театр». Еще раз говорю, что все-таки спектакль разрешил Товстоногов.  А худсовет его отверг полностью. И это, конечно, имело значение. Тут не еще, а в основном запреты, я попал в запреты всякие, неодобрение и давление властей заставили меня покинуть эту бесконечно мне дорогую сцену. Но жизнь уже – качели какие получились! 20 лет я бесконечно, напряженно работал в Большом драматическом театре от первого до последнего дня этих 20 лет.

В.В. Когда Вы пришли туда?

С.Ю. В 57-ом, то есть через год, после того, как Товстоногов возглавил этот театр и стал собирать труппу по своему вкусу. Я был, в общем, один из первых призванных молодых. А покинул театр накануне 78-го года, уйдя в никуда… В разъездные чтецы. Я был разъездным чтецом, но всесоюзного масштаба. То есть от Ленинграда до Сахалина. От Тбилиси до Архангельска.

В.В. Много ездил?

С.Ю. Сто городов.

В. В. Что читал?

С.Ю. Все! Все читал! И то, что читал – тогда были запрещены даже афиши для меня. Афиши писались – бумажка от руки вешалась, но залы наполнялись, большие залы, на всем пространстве этого нашего великого государства. Наполнялись залы, потому что шел слушок, что артист, которого знали, который сыграл Бендера, Викниксора, что его давят. Это было достаточно для того слоя, который назывался интеллигенцией, чтобы этим интересоваться. А когда еще видели полу придушенные фамилии авторов, которые я исполнял… А полу придушены были все. «Ситуации и характеры», которые я исполнял, это была моя первая программа, с которой я выступал много, это был Булгаков, которые был полу придушен, это был Шукшин, на удивление нынешним молодым, который был полу придушен. Это был Жванецкий, который был полу разрешен. Это был Зощенко, который – скривившись – можно было сказать: да, да, да, но еще не… Вот, это были четыре автора, а дальше начинался Пастернак, Мандельштам, Бабель, Блок – «Двенадцать», Маяковский – ранний. И так далее. И вот поэтому на эту свободную, но очень опасную жизнь я ушел, а потом после нескольких попыток обрести театр в Москве, которые кончались каждый раз запретом сверху, состоялся такой брак без регистрации, сожительство с театром Моссовета, который и тут не разрешали. Но два человека, которые были столь любимы и всеми людьми, включая начальство, и их мнение имело значение, они сделали меня москвичом. Прописаться! Это были Ростислав Янович Плятт и Фаина Георгиевна Раневская. С ним я поставил первый спектакль и играл с ним, с ней поставил второй спектакль и играл с ней. Вот они своим обаянием, своим влиянием сделали возможной прописку. Это была одной из моих побед в жизни.

В. В. Уже Завадского не было?

С. Ю. Нет, Завадского уже не было…

В. В. Значит, это было после 77-го года…

С. Ю. Это был 78-ой год. Я ушел в конце 77-го. Завадский, надо отдать ему должное и мою благодарность, вызвал меня за кулисы театра Моссовета, где мы тогда гастролировали… Это было за полтора года до этого, и, зная о моих сложностях в Питере, предложил мне перейти в этот театр. Я сказал: «Как я? Куда я?» За полтора года я даже представить себе не мог жизни без БДТ.

А потом это случилось. И вот теперь – как жизнь-то делится… 20 лет в БДТ, и 32 года уже в Москве. Театр Моссовета, МХАТ и театр «Школа современной пьесы».

В. В. Когда вы появились, я спросил Ефремова, тогда я с ним был еще близок: «Ты возьмешь Юрского?» Я помню, как я его спросил. Он встал, рванул кресло и сказал: «Что ты меня глупости спрашиваешь? Ты думаешь, что я все могу?!» Я говорю: «Да!» — наивно, — я думаю, что ты можешь все!»- «Так вот имей в виду, что я далеко не все могу!»

С. Ю. Он был взбешен, он был в настоящем горе, когда его оскорбили в министерстве. Ведь он принял нас в театр с Теняковой. И худсовет состоялся, и худсовет, не единогласно, но абсолютным большинством принял нас в труппу. И тогда его вызвали наверх, в министерство культуры и сказали: «Этого делать не следует». И у нас с ним было свидание, по-моему, он был расстроен больше, чем я. У нас было какое-то братское свидание, которое я всегда помню, это не было прощание, потому что потом я двадцать пять лет сотрудничал с МХАТом и позвал меня туда не кто-нибудь, а Олег Николаевич Ефремов

В. В. И Наташа?

С.Ю. Наташа стала артисткой этого театра, Тенякова, она там и осталась, в Московском художественном театре. Он ее переманил, что называется, из театра Моссовета. А я остался в театре Моссовета, но я 25 лет параллельно сотрудничал, очень много сыграл там.

В. В. А что ты играл там?

С. Ю. Во-первых, «Обвал» в постановке Теймура Чхеидзе, Джако. Потом я сделал там важнейший для меня спектакль нового ощущения театра «Игроки», двадцать один, Гоголевский в современных костюмах. И кто дал мне приют, и кто разрешил? Ефремов! Потом был крайне важный для меня спектакль – Бергман в постановке Долгачева «После репетиции», и это Ефремов вызвал меня и сказал: «Вот такое вот предложение». Это он! И, наконец, «Женитьба», где я играл Жевакина. Потом я еще играл там некоторые вещи, я играл «Нули», но это уже Олега Николаевича не было в живых. Но вот это все – это длилось более двух десятилетий – но не буду входить в подробные воспоминания, но отдам дань моей памяти – любовной памяти сложнейшему человеку, довольно трагической фигуре, в результате, но фантастическому театральному лидеру, одному из самых мощных театральных лидеров двадцатого века.